— Этот ход, — сказали они, — будет стоить жизни тысячам ваших соотечественников.

Брам пожал плечами.

— Тысячи должны погибнуть, чтобы горстка могла уцелеть, — цинично ответил он. — Так оно и ведется. Первым сдался, первым спасся…

Русские посмотрели на него с отвращением, но и с большей готовностью поверить. Его отношение казалось правдоподобным. У них было достаточно своих фельдфебелей Брамов.

Офицеры сверили документы с уже имевшимися у них сведениями и удостоверившись, что они подлинные, отправили обоих к генералу Рокоссовскому и маршалу Еременко[65]в Александровку.

Австрийцы предложили русским в знак согласия выпустить в определенном месте в условленное время зеленые ракеты с самолета; заговорщики подтвердят свои намерения красными и желтыми. Только после этого водителя и Брама отпустят, чтобы доложить генералу Таурогу.

На другой день в пять часов вечера в воздух поднялся «Ил» с запасом зеленых ракет, а два дня спустя русские начали массированное сосредоточение войск возле Дубовки, где генерал Василевский командовал тремя тысячами танков и шестьюдесятью тысячами казаков[66], пехотные полки они сочли слишком медлительными для предстоящей атаки. В этот район были еще переброшены шесть пехотных дивизий и одна бронетанковая. В общей сложности там сосредоточилось сто тысяч людей, и в дополнение к ним были вызваны моторизованные дивизии Третьей армии, чтобы остановить продвижение немецких войск вдоль Волги.

Тем временем заговорщики вносили в свои планы последние штрихи. Таурог организовал свою полевую жандармерию, тюремщиков, санитаров, саперов, вооружил их к тому дню, когда они будут стрелять в спину соотечественникам и переходить на другую сторону.

Слабым звеном в этой цепи оказался оберстлейтенант Хинце из 100-го пехотного полка[67]. Поскольку он участвовал в этом заговоре, то попытался успокоить совесть рассказом о всей отвратительной истории на исповеди, тайну которой считал нерушимой. К несчастью для заговорщиков исповедником Хинце оказался прежде всего нацистский солдат, а потом уже католический священник. Он, не теряя времени, поспешил к генералу Латману, командиру 14-й танковой дивизии, и выложил эту новость. Хинце арестовали меньше чем через час, и он выдал своих товарищей-заговорщиков на первом же допросе.

Генералов Таурога и Ленца повесили в Алексеевке. Остальных расстреляли на улицах и бросили в канавы тела с висевшими на шеях большими объявлениями: «Я ИЗМЕННИК, ПРОДАВШИЙ ПРОТИВНИКУ СВОЮ СТРАНУ».

На другой день началось наступление русских. Полчища пехоты и машин хлынули, будто вода из прорванной плотины, сокрушая нас и устремляясь дальше, волна за волной. В большинстве случаев противостоять им было невозможно. Одна наша дивизия была уничтожена меньше чем за час. Бойня была стремительной и жуткой. Противник налетал откуда ни возьмись и проносился, едва мы успевали перевести дыхание, оставляя за собой бушующее море огня, трупы и лужи крови, оторванные конечности и обломки машин. Те немногие, что пережили эту атаку, зачастую теряли разум и с воем бросались в поглощавшее их пламя.

Порта, Малыш и я оказались погребенными в траншее под массой мертвых тел. Что происходит с остатками роты, мы не представляли: не смели высунуть голову и посмотреть.

Через два часа после того, как по нам пронеслась атака русских, мы услышали, как приближаются танки, и по шуму моторов узнали в них «тигры». Но из укрытия не вылезли. Не хотели рисковать, хоть то были и свои… Танки со скрежетом покатили вперед, сотрясая землю и сдвинув несколько трупов. Мы устроились в траншее по-другому, положили трупы вниз и вокруг, оставив небольшой проход для воздуха. Просидели там всю ночь. Вонь была ужасной, прикосновение холодных, безжизненных конечностей постоянно напоминало, что один ложный шаг — и мы тоже отправимся на тот свет.

Рано утром мы осторожно выползли из смердящей траншеи и огляделись. Никаких признаков жизни. Не задерживаясь в поисках знакомых лиц, мы покинули это кладбище и пошли к Сталинграду в надежде, что русских остановила Шестнадцатая дивизия и что мы найдем свой полк — или его уцелевшие остатки.

По пути к нам присоединился одинокий, унылый русский. Несколько дней назад он попал в плен и пережил вчерашнюю бойню, но боялся возвращаться к своим. Обычная история: плен считался позором и карался смертью.

— Откуда твои узнают, что ты был в плену? — спросил я.

— Узнают, — заверил он. — А товарищ Сталин запретил сдаваться в плен.

— Сталин дерьмо, — сказал Порта.

Русский вопросительно поднял взгляд. Мы жестами объяснили ему значение этого слова, и он ссутулился в молчаливом согласии.

Вдоль всей дороги высились горы трупов, конечности их застыли в гротескных формах. Снег покрывали пятна — красные от пролитой крови мертвых и черные от разлившегося масла из перевернутых машин. Мы видели обгорелые остовы автомобилей и танков, множество брошенного оружия, каски без голов, головы без тел, оторванные руки и ноги. На нас нашел стих одеться получше, и мы брали где-то новые сапоги, где-то тулуп, пока не стали выглядеть донельзя представительно. Русский стоял и смотрел. Казалось, принять вместе с нами участие в мародерстве ему мешали не столько моральные соображения, сколько моральное состояние. Оно до того упало, что ни теплая одежда, ни удобная обувь не привлекали его.

Когда начало смеркаться, мы наткнулись на немецкий полевой госпиталь. Он был переполнен больными и ранеными, совершенно помешавшимися. Еды было мало, медикаментов еще меньше. Даже врачи совершенно отощали. Но все-таки это было какое-то убежище, и мы легко смешались с толпой. Провели там три дня, наслаждаясь отдыхом. После кошмарных суток в заполненной трупами траншее эта кишащая вшами вонючая дыра-госпиталь казалась не хуже роскошного отеля. Русский тихо ушел. Мы приглашали его остаться — вряд ли кто обратил бы на него внимание, — но он неловко чувствовал себя в этом обществе и побрел один в сумерки.

К сожалению, на третий день Порта оскандалился. Его поймали за тем, что он ел паек умирающего, тут же утащили в подвал и оставили ждать военно-полевого суда. На войне, как он негодующе указывал всем, нет места чувствам; умирающему паек был уже не нужен, а ему, Порте, совершенно необходим для поддержки сил, чтобы сражаться за фюрера. Разве не логичнее кормить боеспособного человека, чем того, чьи часы сочтены? Но такой поступок вызвал всеобщее негодование, и Порту заперли.

— Что будем делать? — спросил Малыш. — Предоставим этому обормоту самому выкручиваться?