– Да-а… – Ирина, готовясь подняться, отодвинула пустую чашку к центру стола.

– Ты своего обследуй. Любое недомогание его пускай в карту заносят. Потом, Ириш, поверь, пригодится… Потом все пригодится, когда срок придет… А так – будешь бегать, как я сейчас, и поздно, видимо…

– Да, да, спасибо… конечно…

– До чего довели, ой-ё-ёй, до чего довели! – снова запричитала администраторша. – Хуже тюрьмы ведь сделали…

Сочувствие, сострадание и тяжесть своих проблем бродили в Ирине горьким, едким настоем, нехорошо, ядовито хмельным, и так тянуло, рвалось из души смахнуть на пол чашку, упасть вслед за ней, зарыдать. И жаловаться, тоже жаловаться, выплескивая настой, очищая мозг, грудь, всю себя, изъеденную, изуродованную ежедневно не такой, как надо, как должно быть, жизнью.

Но вместо рыданий, жалоб, вместо очищения Ирина глядела на клеенку, кивала, повторяя монотонно и бессмысленно: «Да-да… да-а…»

– А с другой стороны… – В голосе Дарьи Валерьевны вдруг появилась новая, странная интонация, заставившая Ирину прислушаться. – Вся история наша – это ведь истребление мужчин. Да, Ир, я тут книжку читала… Нашла как-то вечером под прилавком. Наверно, старушонка какая ее под кульки принесла и оставила. Почти вся целая… «Главная потеря России» называется. Я подобрала, стала листать, а потом всю прочитала.

Администраторша замолкла так многозначительно, что Ирина не могла не спросить:

– И о чем?

– А угадай… О мужчинах, Ир, о мужчинах!.. Под корень их во все времена у нас выкашивали… Первых страниц в книге не было, а я начала с отца Петра Первого… Ох, сколько при нем, оказывается, бунтов разных, войн случилось. И всё топили, вешали, головы рубили, живьем закапывали. Не перескажешь… – Дарья Валерьевна говорила теперь торжественно; с той торжественностью, что бывает на траурных митингах и похоронах. – А староверов, которые двумя пальцами крестились, хуже собак считали. Встретил – убей. То-то они до сих пор вон в тайге сидят… А знаешь, что при Петре Первом мужское население на сорок процентов снизилось? Это и стариков считая, и детей грудных. Никакой Сталин не сравнится, наверно…

Ирина слушала администраторшу как совсем нового человека. Впервые та со своих проблем и проблем знакомых переключилась на нечто глобальное.

– Да и Сталин их истреблял, мужчин, не дай бог… Там, в книге, и цифры приведены, но я не запомнила. Помню, что страшные цифры всех этих революций, репрессий. Миллионы и миллионы, миллионы и миллионы… Да что далеко ходить, у меня вот в семье хотя бы… Я одного своего родственника только пожилого помню – деда двоюродного. Да и тот без ноги был… Все женщины у нас вдовы были… И во все века ведь так. Не на войне гибнут, так по пьянке или в драках всяких или еще по какой глупости…

Дарья Валерьевна снова испустила протяжный, горестный вздох. Потрогала заварной чайничек, но наливать чай не стала, заговорила дальше:

– Там, в этой книге, про генофонд много было. Что вот первыми-то гибнут в основном смелые люди, самые крепкие. Лучшие, одним словом. В атаку бегут, с несправедливостью всякой борются, на смерть идут за свои убеждения. И хулиганы – это, если подумать, как мужчины, лучшие… м-м… экземпляры, просто проявить им свою мужественность негде… И вот они гибнут чаще всего молоденькими совсем, детей не оставляют, а живут дальше в основном всякие трусоватые, подловатые, больные, и у них дети-то есть. И их сыновья тоже с гнильцой получаются… Ну, генетически… И вот там автор считает, что из-за этого и народ у нас стал такой – еле шевелимся, – что всех лучших из поколения в поколение истребляли. Крестьян самых хозяйственных за полярный круг на верную смерть, солдат, не жалея, под пулеметы, умных и честных расстреливали без жалости… Вот… А теперь ни работать не можем, ничего. Только вздыхаем.

– Н-да-а, – согласилась Ирина, понимая, что не отреагировать неудобно.

– А как ты, Ир, считаешь? Ты ведь биолог, эта генетика к вам близко стоит… Как по-твоему – прав автор, что судит так? Действительно поэтому обмельчали?

– Гм… – Ирина растерялась, когда понадобилось что-то ответить. – Н-ну, как вам сказать…

Пожала плечами, покривила раздумчиво губы, копаясь в мыслях, ловя, выискивая подходящую, но и зная, что мысль такую ей вряд ли удастся найти… Сколько раз за студенческие годы – совсем вроде недавно – она слышала подобные разговоры, наблюдала споры однокурсников, и ей казалось тогда, что у нее тоже есть свое мнение и, если надо, она тоже может достойно вступить в разговор; а сейчас вдруг оказалось, что сказать нечего.

И Ирина произнесла самое простое и скучное:

– Не знаю. Подобные гипотезы появляются постоянно, но доказать их, кажется, невозможно. Да я последнее время как-то и не слежу за этим…

– Так-так, – с пониманием, но без одобрения отозвалась Дарья Валерьевна; лицо ее осунулось и потускнело. Она занялась приготовлением чая, ворча, что кипяток совсем остыл…

Разговор притух. Ирина, сославшись на дела, вернулась в лабораторию. Выпила таблетку супрастина от аллергии. Начала собираться. И, как всегда, в этот момент была уверена, что посвятит вечер сыну. Да, заберет из садика Павлушку, сводит его в парк, устроит ему маленький праздник с мороженым и прыганьем в «замке»… Вообще чаще с ним надо общаться, а то вырастет, хм, генетически лучшим мужчиной – героем подворотни… Но ведь единственное по-настоящему дорогое, бесценное, что у нее есть, это Павлик.

И от такой мысли опять защипало в горле, на глаза навернулись слезы… Вспомнились, представились знакомые девушки, разошедшиеся с мужьями или вовсе безмужние, но с ребенком; одни были симпатичные, другие страшненькие, одни при деньгах, а другие почти нищие, но на всех была одинаковая печать ущербности, брошенности; и все они с одинаково обреченной убежденностью, качая на руках орущего малыша или грустно любуясь, как он резвится на детской площадке, повторяли: «Он – это единственное, что у меня есть. Миленький мой, любимый!.. Я всё-всё сделаю, чтоб у него всё хорошо получилось!..»

Теперь и Ирина готова была, искренне готова была повторять те же слова, «сделать всё-всё». А это значит, что больше она уже ни на что не надеялась.

Убрала в сейф пробирки, измеритель нитратов. Присела на стул… Она вдруг страшно ослабела, обессилела и боялась, что не дойдет до автобусной остановки… На самом деле, сколько можно ходить туда-сюда, зачем втискиваться в переполненный некоммерческий автобус, экономя три рубля на проезде? Зачем вообще шевелиться, если совсем нет сил? Ради чего?.. Ах да, да – ради сына… Хм, и радоваться ему, как богу, и целовать его, сказки Чуковского каждый вечер читать перед сном,