— Поразительный вы человек! — восхитился он. — Идеальный способ поставить собеседника в неловкое положение. Теперь если я хочу продолжать разговор, то вынужден расшифровывать странные обороты, допуская, что могу ошибиться. Либо я должен заставить вас говорить нормально, тем самым причинив вам боль.

— Ну не настолько больно, чтобы доходить до крайности, — заметил я. — Как видите, не умираю, если использую эти буквы.

Он улыбнулся одними усами, глядя на меня так, будто только что узнал, что у меня три руки.

— Хорошо, ну тогда скажите, а с чего вы решили, что санитар смотрел на вас снисходительно? Вы вообще уверены, что он это слово знает?

— Слово, может, и не знает. А смотрел именно так.

— Откуда такой талант к различению снисхождения? — давил в то же место Розенбаум.

— Сейчас вам стоит… — Я запнулся, тяжело тут обойти эти проклятые буквы. — …Взять другую формулировку, исключительно ради комичности.

— Как интересно может поменяться речь человека всего из-за двух букв, — усмехнулся Розенбаум. — И какую формулировку мне нужно избрать?

— Кто смотрел на вас со снисхождением? — Я попытался спародировать голос доктора.

— И кто? — спросил он абсолютно серьезно, применив тактику «дурачок».

— Кого на самом деле вы хотели ударить? — усмехнулся я, продолжая пародировать доктора.

— Ну, это как раз-таки более-менее понятно, — возразил он. — Тут у меня вопросов не возникает.

— Опять отца моего из шкафа вытащите?

— Ну а зачем вы его туда запихали?

— Ничего я никуда не… засовывал. Оставьте его в… оставьте его.

Розенбаум смотрел на меня как-то странно. Как будто я удивительная диковинка или музейный экспонат. Со смесью восхищения, удивления и жалости. Нет, не то слово. Сожаления? Сочувствия?

— Интересно, насколько сознательно вы считываете эмоции? — поинтересовался он, как будто прочитав мои мысли.

— В девяти случаях из десяти — сознательно.

— Откуда такой навык?

— Он развивается у всех, кто вынужден в течение лет шестнадцати анализировать настроение человека, который может ни с того ни с сего взорваться.

— А что за идея про «разрешать кому-то существовать»? Как это связано со снисхождением?

— Это и есть снисхождение. Я такой хороший, что разрешаю тебе, уродцу, существовать.

— А кто так делал? И почему уродцу? В чем ваше уродство?

— Да сколько можно? — устало вздохнул я. — Мне кажется, что вы решили взять меня измором. Это уже неинтересно и неоригинально.

Мне становилось все проще обходиться без двух букв. Мне начало казаться, что это ограничение делает мою речь взвешенной и продуманной.

— Ладно, про отца вы не хотите, не вижу смысла заставлять. Тогда скажите — что произошло в туалете?

— У… Скользко там, навернулся. — Я сам не понял, почему решил не подставлять Семецкого.

Ответил первое, что пришло в голову, и только потом вспомнил о других вариантах. Вот интересно, оказывается, что дилемма вовсе и не дилемма. Как будто решение было принято давно, а все размышления — это скорее попытка его принять. Смириться с поступком, который собираешься сделать, потому что не можешь поступить иначе.

— Навернулся, — хмыкнул Розенбаум, находя замену слова «поскользнулся» забавной. — Да так ловко, что порвали уздечку?

— Такое случается. — Я пожал плечами.

— И даже губу не разбили?

— Я… тверже, чем кажусь.

— Прекрасная замена! — восхитился он. — Даже лучше оригинала. И что вам дает эта твердость?

Я растерялся, сама формулировка вопроса сбила меня с толку.

— В каком смысле?

— Ну, для чего вам эта твердость? Как вы ее используете? Какие выгоды приносит?

— Со мной ничего нельзя сделать, — пожал я плечами. — Невозможно сломать.

Розенбаум задумался, по его лицу я понял, что он подбирает правильные слова.

— И когда вы это поняли?

— Не знаю.

Принтер перестал жужжать. Доктор еще несколько секунд смотрел на меня, но атмосфера явно поменялась. Он двумя руками достал стопку листов из лотка и протянул мне. Я взял их и встал с дивана.

— С… мерси.

— Телефон не забудьте, — указал он на смартфон и почему-то уставился на меня.

Я уставился в ответ. Розенбаума это не смутило, он сидел и смотрел. Я аккуратно положил рукопись на диван, забрал телефон со стола и вновь взял бумагу.

— Что-то не так? — не выдержал я.

— Нет.

— До свидания? — У меня получился скорее вопрос, чем утверждение.

— До завтра, — кивнул он.

Я сунул бумагу под мышку и вышел из ординаторской. Кажется, у доктора едет кукуха. Есть ощущение, что он разговаривает сам с собой, а не со мной. Вот интересно, а у них есть какие-нибудь медкомиссии, которые проверяют, не сошел ли доктор с ума?

Я вернулся в палату, но там никого не оказалось, кроме горизонтального, которого кормила сестра. Видимо, ужин начался. Чтобы не смотреть на эту печальную, а если уж совсем честно, жалкую картину, я положил стопку бумаги на тумбочку и вышел из палаты.

Первое, что я сделал, войдя в столовую, — нашел взглядом Тощего. Он сидел за правым дальним столом, то есть максимально близко к выдаче. Совпадение? Не думаю. Семецкий тоже посмотрел на меня. Ждал, наверное.

Я не стал играть в гляделки. Взял поднос и, чувствуя на себе взгляд Тощего, получил положенные мне макароны с рыбой, салат из капусты, стакан чаю и печеньки «Юбилейные». Почему в СССР так любили это слово? Что им только не называли. Не страна, а сплошной юбилей.

Наверное, если в городе Юбилейном в каком-нибудь ДК «Юбилейный» на какой-нибудь юбилей партии съесть «Юбилейное» печенье, то можно вызвать к жизни