но ничего. Понимаете, я как будто… чувствовал, что сама суть от меня ускользает. Постепенно все становилось не особо-то важным, все стало раздражать, ничего не получалось. А потом упадок сил. Я даже разговаривать не мог. Просто лежал как труп.

Мне почему-то захотелось поинтересоваться у Розенбаума о характере происхождения депрессии Сыча. Связана ли она реально с его поисками и разочарованием или причина ее в работе мозга и это просто совпадение?

— А что насчет… — И опять не выкрутиться. — Таблеток? Вам их давали?

— Да, — легко признался Сыч.

— Мои слова могут казаться… грубыми, но у меня нет цели вас… оскорбить. Исключительно исследовательский интерес. Так, может, дело в пилюлях, а не в смирении?

— А разве принять их — не смирение? Принять тот факт, что сам я, оставаясь гордецом, со своим унынием не справлюсь.

— А унынием вы что называете? Депрессию? — Я поморщился, что-то очень много букв «б» и «п».

— Знаете, — вздохнул тяжело Сыч, — если говорить коротко, то уныние — это обида на Бога. Понимаете, о чем я?

Я молча кивнул. Это, пожалуй, лучшая формулировка из всех возможных, хотя и требующая от слушающего некоторой работы и хотя бы базового знания религии.

— Но вас не…

— Нет, не выписали. — Сыч, видимо, заметил, как я тщательно подбираю слова, и решил не мучить меня. — Доктор сказал, что еще несколько дней надо посмотреть на мое состояние. Но чувствую я себя намного лучше.

— Рад за вас. — Пожалуй, я действительно рад за него.

— А вы что?

— Завтра утром домой.

— Сомневаюсь, — сказал вдруг Сержант таким тоном, будто не смог сдержаться.

— С чего это? — удивился я.

— Да вот есть такое ощущение.

Я посмотрел на Сыча. Тот почему-то отвел глаза. Тоже так думает? То есть психи считают меня большим психом, чем себя?

— И все-таки?

— Мне так кажется. — Сержант занервничал, сжал ложку и посмотрел на нее так, как будто она являлась центром стабильности всего этого мира.

— Ну, может, хоть как-то аргументируешь?! — Я поймал себя на том, что злюсь на психа и требую от него адекватного диалога.

— Вы бредите во сне, — ответил за Сержанта Сыч. — И иногда не реагируете на слова.

— Что значит брежу? — А вот сейчас слово с буквой «б» вырвалось автоматически. Это, кажется, не очень хороший знак.

— Говорите, довольно громко. Иногда зло, иногда чуть не плачете.

— Ну, многие говорят во сне, и, насколько я знаю, это не что-то… ужасное. Ничего в этом такого нет.

— Да, вот об этом я и говорил, — снова вклинился Сержант.

Я посмотрел на него, не понимая, к чему именно относится эта фраза. Он продолжал смотреть на ложку, и я решил, что не стоит его тормошить.

В любом случае меня больше занимает другое. С каких пор я стал разговаривать во сне? И не станет ли это предлогом для Розенбаума, чтобы оставить меня тут? Нет, не может быть. Он бы не говорил мне о выписке. Зачем давать мне надежду, чтобы в последний момент обломать? Он ведь не может не знать, что я болтаю во сне.

— А что именно я говорю? — поинтересовался я у Сыча.

— Разное, но в основном это повторяющиеся фразы. — Да почему он опять отводит глаза?

— Какие, если не секрет? — Я спросил это таким вежливым тоном, что даже до идиота дошло бы, что я на самой границе терпения.

— «Почему я должен тебя искать». «Убей его». «Какое же ты чмо». Есть и что-то другое, но это самые членораздельные фразы. Да и повторяющиеся постоянно. Можете за час сна несколько кругов сделать. «Убей его! Убей его!» — и так далее. А потом на плач переключаетесь, потом обратно. Ну и вот.

Сыч умолк. Я поскреб щетину и хмыкнул. Ну, похоже, я перестарался с темпом работы над книгой, это факт. Я знаю, откуда все эти фразы, конечно, и рано или поздно столкнусь с ними. Но, видимо, ожидание боли страшнее самой боли. Хотя и не сказал бы, что это признак сумасшествия. Думаю, это скорее признак здоровой психики.

— Я пойду, если вы не против? — спросил у меня Сыч.

— Я тоже. Есть все равно не могу.

Мы посмотрели на Сержанта. Он так и сидел, уставившись в ложку. Мне пришлось тронуть его за плечо, чтобы привести в себя.

— Да, иду, — кивнул он.

И только сейчас я понял, что Мопса нет за столом. И, похоже, довольно давно. Вспомнить, как он ушел, у меня не получилось. Но неприятное предчувствие возникло.

Тощего на прежнем месте тоже не оказалось, что приятно. Не было никакого желания смотреть на его рожу. Я сдал посуду, подождал, пока санитар убедится в комплектности, получил разрешающий кивок и хотел было пойти в палату, но почему-то решил подождать сотрапезников. Вроде как вместе же из-за стола вставали.

— Вы не переживайте, — сказал мне вдруг Сыч, пока Сержант сдавал посуду. — Дольше, чем необходимо, тут никого не держат.

— Откуда вам знать? — поинтересовался я.

— Да а зачем им, — просто пожал он плечами.

Втроем мы вышли из комнаты досуга и вошли в палату. Я шел третьим, поэтому буквально врезался в спину Сержанта, резко остановившегося в дверях. Я заглянул внутрь палаты, чтобы понять, что именно заставило его замереть.

На моей койке сидел Мопс. Он читал мою книгу. Он как раз закончил страницу и аккуратно отложил ее вправо, на стопку уже прочитанных листов. Посмотрел на меня. Мы втроем замерли, ожидая худшего. Сейчас Мопс скажет, что книга украдена у него, и устроит скандал.

— Я тут имел наглость почитать. Знаете, вам надо что-то делать с лексической бедностью. Либо