Всеобщее блаженство прерывает несмело вошедшая пара. Они тоже американцы. Вежливо осведомляются, будет ли вечер, не слишком ли рано пришли. Джим недоволен. Я вижу, что он разъяряется, однако ему нельзя подавать вида. Изящно выманивает их во двор.

– Идиоты, пришли на целый час раньше, – заявляет он, беря стулья, предназначенные для мягких мест пришедших. – Я их даже не помню. Говорят, что десять лет назад познакомились у меня, а позже поженились. Теперь пришли отпраздновать десятилетие супружеской жизни. Идиоты!

Пока Джим разговаривает с ними, в студии закипает работа. Джек что-то режет, летчик моет, Петер смешивает, американки чистят, Йоко взбивает. Я пытаюсь всего этого избежать, но безуспешно. Через мои руки проходят лук, чеснок, мясо, подливы, фрукты, сливки и другая мерзость, которой вскоре будут наслаждаться изголодавшиеся гости. Джек в бешенстве, что не успевает. Свою злость он изливает на ни в чем не повинного Петера, который, опустив голову, стоит теперь в углу, ужасно раскаиваясь. Джек кричит, завывает, но стоит ему взглянуть на летчика, и злость отступает, а лицо заливает по-прежнему соблазняющая и увлекающая улыбка. Он даже находит возможность сделать несколько пластичных движений, которые удаются ему в совершенстве. Летчику, видно, это нравится. Он все шутит. Шутит и больше не моет посуду, так как весь мир для него теперь заключен в Джеке. Петеру после устроенной Джеком бани впору плакать, но он справляется с собой. Йоко запевает национальную мелодию. Американки очень быстро начинают потеть. Запах приготовляемой еды смешивается с запахом пота. В студию возвращается выгнавший юбиляров Джим.

– Идиоты. Дураки – пришли на целый час раньше, – не может удержаться, чтобы не пожаловаться, Джим.

Волочем с Йоко котел с десертом на второй этаж. Старушка с невинным лицом открывает нам двери и показывает, куда его ставить. Возвращаемся. Оказывается, Джим забыл засыпать десерт клубникой. Снова беспокоим старушку. Снова тащим котел в студию. Нет, оказывается, все хорошо – этот десерт ни в коем случае нельзя украшать клубникой. Тащим назад. Старушка смеется над нами. Йоко повторяет, что по-прежнему меня любит. Не удается ей сказать это без акцента.

Джек обливает свои синие красавцы-брюки жиром, поэтому ругается. Кажется, ему и немного больно. Он подпрыгивает, схватившись за гениталии. Не дай Бог, еще ошпарился. Летчик тоже взволнован. Мягко гладит Джека по плечу и успокаивает. Однако страдать нет времени. Нет времени утешать. Время работать. Победивший боль Джек снова у плиты. Летчик снова при мусоре. Грустный Петер чистит морковь. Американки мокрые, как русалки. Та, что покрасивее, пытается улыбаться, обласканная Джимом таращит глаза. Вторая, похоже, переработала. Она на глазах начинает походить на мужчину. Все так заняты, что даже не видят этих феноменальных перемен. Песня Йоко очень жалобная. С каждым отрезанным куском пирога грустнее и грустнее.

Все застывают, когда снова видят в студии юбиляров. Лицо Джима искажает сатанинская усмешка. Эти юбиляры на редкость глупы. Джим опять выпроваживает их, заручившись обещанием, что они вернутся не раньше чем через час. Приунывшие герои свадебного торжества уходят. Небрежно замечаю, что их, может быть, стоило бы убить и изжарить. Йоко откликается, говоря, что человечина ей не нравится. Американкам противно. Джек снова насвистывает, так как только что к нему прижался летчик. Джим стонет, но одолевает десяти литровую канистру вина и выносит ее в коридор. Разбираю плоды авокадо. Петер режет лук и наконец начинает плакать. Никто, к сожалению, его не утешает. Летчик вспоминает еще одну веселую историю и забывает, что нужно мыть посуду, сортировать мусор. Джек доволен, хотя у него и подгорело жареное мясо. Пользуюсь случаем и выхожу во двор покурить. Спокойно. Никто не замечает моего отсутствия. Откуда ни возьмись, приходит Петер. Дрожащими руками достает сигарету. Успеваю дать прикурить. Мне его чуть-чуть жаль, хоть он и создает в свободное время компьютерные программы и знает Сантану.

– Эркю! Эркю! – окликает меня Джим. – Ты пойдешь с ней, – показывает он мне на ту, которая уже полчаса, как стала мужчиной, без грудей и с челюстями рецидивиста.

Иду с ней по улице Алезья в кулинарию, где нам велено произнести имя Джима. Только и всего. Дальше якобы все произойдет само собой.

– Джим, – хором произносим мы, обращаясь к несколько ошалевшей кулинарше.

Она что-то хрипит в ответ. Можно понять, что никакого Джима она не знает. Моя спутница повторяет то же еще раз и вонзает в нее выразительный взгляд. Тут начинается. Продавщица сладостей сует нам хлеб. Не знаю, зачем нам нужно было идти вдвоем? Может быть, Джим хотел оказать мне услугу? Спасибо, мне не нужны такие услуги.

– Я очень плохо говорю по-французски, – говорит она мне, когда мы пересекаем улицу Томб-Исуар.

– Я совсем не говорю, – отвечаю ей. – И нисколько из-за этого не переживаю.

– Я знаю всего несколько слов.

– Я тоже знаю.

– А что ты знаешь? – вроде бы с любопытством спрашивает она.

– Знаю: я хочу с тобой потрахаться.

После этого признания она успокаивается и больше вопросов не задает. Я немного ее разочаровал. Но, с другой стороны, нечего спрашивать бессмысленные вещи. Я ответил откровенно, так что нечего злиться.

Когда мы возвращаемся, первые гости уже стоят в ожидании во дворе. Они еще не отваживаются одурманивать себя вином. Джим представляет меня, однако я уворачиваюсь и заявляю, что мне пора на встречу, что мне очень жаль, но должен всех оставить. Исчезаю за воротами двора, где сталкиваюсь с топчущимися гостями – бедняжки, не запомнили код.

У церкви Святого Петра меня уже ждут. Марк и его коллега пунктуальны, как какие-нибудь австрийцы, немцы, швейцарцы или отчасти эльзасцы. Приходится извиниться, что опаздываю. Веду их к Джиму. Вижу, как по Алезья двигаются группы людей. У нас одна и та же цель. Они идут к Джиму. Когда оказываемся во дворе, вижу массу народа. Джим по-прежнему хорошо помнит имена, поэтому не перестает представлять моих друзей. Я показываю самое важное – где вино, – и ныряю в трясину разговоров.

– Познакомься! – кричит мне Джим с балкона. – Это твоя соотечественница.

Вижу особу, которая в семидесятые годы должна была бы быть хиппи. Не могу оторвать глаз от ее выкрашенных красным лаком ногтей на ногах и сандалий, скрывающих эротические ступни.

– Я пою на девяти языках, – начинает она без предисловий, не оставляя мне даже паузы, чтобы выразить удивление. – Пою на девяти языках: по-английски, по-французски, по-литовски, по-немецки, по-датски, по-эстонски, по-шведски, по-испански и на санскрите.

– Вот это да! – якобы удивляюсь я, однако лакированные ногти не позволяют мне удивляться и пленяться ее личностью.

Не знаю почему, но жалею, что начал беседовать с ней на родном языке. Пока что она мне ничего плохого не сказала. Может быть, и не скажет, однако возникает неодолимое желание как можно скорее от нее сбежать. Увы, поздно. Снова накликал на себя беду, так что придется терпеть ее общество.