– Сейчас пою на санскрите, – продолжает она легенду о себе. – Это будет уже мой второй диск.

– Ого!

– Да-да, второй. Нас девять: конголезец, два француза, баск, чилиец, индус, египтянин, еврей и я – литовка. Нас очень любят, так как мы отличаемся. Не такие, как все. Мне нравится петь на санскрите.

– Еще бы!

– Раньше я пела по-французски, по-английски, по-немецки, по-эстонски, по-датски, по-шведски, а сейчас пою на санскрите.

Я хочу наконец прервать ее, поэтому осмеливаюсь справиться, где она выучила санскрит. К сожалению, оказывается, сама, все сама, самостоятельно. И играть на гитаре тоже самостоятельно. Все самостоятельно. Мне остается только подтвердить, что она очень способная, однако это замечание застревает в горле, и я ее не хвалю. Мог бы, конечно, похвалить, но не выходит.

– Ого! На санскрите! – восхищаюсь я. – Как трудно на санскрите петь! Как трудно!

– Трудно, – соглашается она. – А что делать?! Что делать?! Нужно. Если мы не будем петь на санскрите, то кто же еще будет?!

– Верно. Кто же еще будет петь?!

– На санскрите очень хорошо петь.

– Верно.

– Нужно что-то иметь внутри. Если имеешь, тогда можно петь на санскрите. Нужно иметь.

По ногтям на ее ногах видно, что она что-то имеет. Что имеет, то имеет. Одни называют это безумием, другие – шизофренией, третьи – психопатией. Мы это называем «чем-то», то есть тем, что позволяет петь на санскрите. Хочу сбежать от нее, но это что-то тянет за язык, и я говорю:

– Мне было бы так интересно с вами поговорить, услышать, как вы поете на сансите…

– Санскрите, – поправляет она.

– Как вы поете на санскрите, – продолжаю я. – Очень хотел бы с вами встретиться, может, в другое время, в другой обстановке. Меня санскрит очень интересует. Он, будем откровенны, просто восхитителен.

Договариваемся, что я ей позвоню. Бегу от нее, как черт от креста, как вампир от чеснока. Передаю ее Марку. Уходя, слышу, как она размышляет вслух:

– Почему в Литве все такие грустные?..

Всегда спасает вино. Стою в коридоре, попиваю и вижу, как мучается Марк. Терпение у него слабое. Скоро сбежит.

– Что это за дура, с которой ты меня свел? – не перестает он потрясенно изумляться. – Она психованная.

Советую не принимать так близко к сердцу. Предлагаю вина, и мы пьем дальше. Какой-то пушистый цыпленок объясняет нам, что композицию лучше всего изучать в метрополиях, а не в колониях. Нам удается предельно быстро от него избавиться.

Йоко раздает кулинарные чудеса Джека. Все жрут. Я тоже с удовольствием поел бы, но меня очень интересует вино. Марка, правда, тоже. Он пьет и пытается понять, что плетет на диалекте американских марсиан подошедший к нему старичок.

– Он спрашивает тебя, не мог бы ты ему помочь, – говорит мне выбитый из равновесия Марк.

– Всегда готов, – отвечаю я тому старичку, выражение лица которого столь же солидно, как и его костюм стоимостью в семь тысяч.

– Что вы могли бы мне сказать о сжигании мусора в Восточной Европе? – хватает он быка за рога.

– А что вас интересует?

– Меня интересуют территории, которые можно было бы купить.

– Ради Бога, их множество. Нужно только уметь выбирать.

Марк пятится к канистре с вином. Остаюсь один, но ничего не боюсь, так как мне только дай поговорить о сжигании мусора в Восточной Европе. Это моя самая любимая тема.

– Я сжигаю мусор всего Нью-Йорка. Мог бы сжигать и мусор восточноевропейский, – вызывается он.

– Это было бы большим подспорьем, – одобряю я. – Я как раз готовлю рекомендации по этому вопросу для Европейского союза.

– Да что вы!..

– Да. Вы встретили как раз того, кто знает все о сжигании мусора. По моим рекомендациям, между прочим, был осуществлен проект в Океании.

– В семьдесят девятом?

– В феврале месяце, – уточняю я.

Договариваемся встретиться и вместе поджечь тот мусор, которого в последнее время скопилась не одна тонна. Не возражаю, чтобы часть нью-йоркского мусора привозилась в Литву, где бы и сжигалась. Эта мысль ему очень нравится. Словом, ударили по рукам. Он отправился дальше устраивать свои профессиональные дела, а я – за вином.

Не знаю, какой пью бокал, однако все еще слышу и вижу – гости снуют и жужжат, как пчелиный рой. Джим без устали представляет одних другим. Марк немного захмелел. Вижу, как он по-приятельски хлопает Джима по плечу. Хотя я и сам пьян, понимаю, что Джим не испытывает удовольствия. Подзываю Марка к себе.

Покачиваясь, мы беседуем с одной старой девой. Она якобы архитектор, поэтому договариваемся встретиться. Разумеется, у нее дома. Теперь уже она сбегает от нас, неосмотрительно оставив свой номер телефона и адрес. Наливаем себе еще вина. Мимо проходит польская писательница, живущая по поддельному паспорту. Меня не узнает. У этих писателей короткая память.

Мелькают лица. Мы пьяные. Джим делает знаки, что пора выматываться. Гости расходятся. Мы еще не уходим. Марк опять не упускает случая похлопать его по плечу. Вроде бы пора идти. Пора. К сожалению, замечаю композитора-концептуалиста. Меня заливает тоска. Поэтому обнимаю его и целую в бороду. Он, привыкший к голливудской жаре, терпит и поток моих теплых чувств. Бедняга объясняет, почему мне не позвонил. Я ему прощаю. Всем все прощаю. Чувствую себя бесконечно добрым и любящим весь мир. Марк тоже полон любви. Ее не хватает только коллеге Римме, упрекающей нас, что мы напились.

– Мы пьем не для того, чтобы напиться, а для того, чтобы было весело, – говорю я ей, когда идем по улице Алезья к метро.

Она не понимает. Не понимает и польский концептуалист, ведущий меня под руку. Пытаюсь петь. И допеваюсь. Неизвестно откуда рядом с нами возникает босой клошар и предлагает глотнуть его вина. Хоть мы и пьяные, но отказываемся. Продрогший концептуалист оставляет нас. Долго прощаюсь с Марком. Завтра утром снова встретимся.

Большим усилием воли мы заставляем себя выговорить по-санскритски:

– Хороший человек этот Джим.

Неприятно, но мертвых все больше. Они множатся, как те кролики в Австралии, от которых так и не могут найти защиту предприимчивые фермеры. Вся земля – одно сплошное кладбище. Воздух отдает смертью и гнилью. Конечно, можно было бы что-нибудь изменить, однако живые не находят сил, а может, им просто-напросто не хватает фантазии. Я один из живых. Пока что. Поэтому меня волнуют мертвые. Иду на кладбище. Иду туда, где сосредоточено то, чем живу. Все хвалят это кладбище. Многие им гордятся и втайне надеются быть здесь похоронены. Может быть, действительно очень важно жить надеждой, что будешь похоронен там, где хочешь лечь. Город живет на кладбище. Город его кормит. Все шлет и шлет жертвы в его ненасытную пасть, одним приготовив роскошные торжества, а других провожая несказанно равнодушно.

Все идет к черту, поэтому слоняюсь по кладбищу, ищу известные имена, читаю выбитые на памятниках банальные надписи, возвещающие, что весь мир пошел ко дну и тонет в глубокой грусти. Все надписи лживые и циничные. Должно быть, так удобнее. Не ищу причин. Они мне неинтересны, поэтому только хожу от одного памятника к другому, смотрю на даты и считаю, считаю, считаю – сколько этим счастливчикам все-таки было отпущено времени. Не знаю, счастливее ли были те, которым удалось перешагнуть порог восьмидесятилетия, или те, которые умерли, едва появившись на свет. Не знаю. Не знаю и не ищу ответа. Не ищу, так как вопрос глупый. А если кто-нибудь и ответил бы, лучше бы не было, счастливее бы я не стал. Ответы не делают человека счастливее. Скорее наоборот.