Мои чувства не могли долго оставаться незамеченными. Вообще-то в школе я ни с кем особо не разговаривал, а если возникала необходимость завязать беседу, то робел, глядел в пол и старался как можно быстрее её закончить. Ира смущала меня сильнее, чем кто бы то ни было. Каждый раз, когда она смотрела на меня, здоровалась или подходила с простым вопросом о домашнем задании, я краснел и не мог произнести ни слова без запинки.

Но странно было другое: если обычно я избегал любых контактов, с Ирой всё происходило наоборот. Как ни велика была моя растерянность, я старался как можно чаще попадаться ей на глаза. Казалось, я постоянно нуждался в горючем Ириного присутствия, иначе любовь моя могла погаснуть так же быстро, как вспыхнула, и я бы замёрз без этого чувства. Если мы не виделись в течение недели или десяти дней каникул, я забывал о своей печали и даже стихи писал гораздо реже. Но стоило мне вернуться в школу, как я начинал с новой силой страдать от одиночества и ежеминутно думать о том, как несчастен.

Сначала она не обращала внимания на это моё смущение (или делала вид), но потом вместе со своими новыми подружками начала подтрунивать надо мной.

— Что, Артёмка, голову повесил? Ну, поговори с нами. Расскажи, что на выходных делал.

Приводилось бормотать что-то невнятное, потому что я-то ничего особенного на выходных не делал, а расскажи я им, что не вставал оба дня с дивана, они, наверное, смеялись бы надо мной всю оставшуюся неделю.

— Артём, почему ты свой чуб не причёсываешь? Ты на Есенина похож в таком виде. Все хорошие мальчики пользуются пенкой для волос.

— Артёмка, а что, девушка-то появилась у тебя? Вон, Артур-то твой времени даром не теряет.

Я от этих вопросов краснел еще больше, но ни насмешки, ни каверзные вопросы, ни ироничный взгляд чёрных Ириных глаз не могли заставить меня держаться от неё подальше. Впрочем, хотя её и забавляла моя робость, она шутила надо мной не со зла, и каждый раз, когда я, сам того не желая, выдавал свою обиду, делала попытки приободрить меня: — Ну ладно тебе, Артём. Ты чего надулся-то? Мы же пошутили, не обижайся на нас, — ласково говорила она, и каждый раз я старался принять беспечный вид — скорее, чтобы не выглядеть расстроенным, чем на самом деле успокоенный её словами.

Так или иначе, из девушки, за которой я наблюдал со стороны, слагая втайне свои мадригалы, Ира стала частью моего круга. Или я стал частью её круга, гораздо большего, чем мой, где я занимал, пожалуй, один из последних углов — если тут применимо сравнение с квадратурой круга (этот термин я так никогда и не понял, хотя и проучился столько лет в физико-математическом классе).

Я не хотел, чтобы Артур знал о моей любви. Не то чтобы я боялся, что он будет смеяться надо мной или посоветует найти «более покладистую целку», но решил не смешивать дружбу и любовь. Я ценил наше двухлетнее единение и не хотел, чтобы оно было чем-то нарушено. Но было невозможно не заметить того, что со мной происходило, учась в одном классе, сидя за одной партой и проводя вместе большую часть перемен. Он часто становился свидетелем наших с Ирой «бесед», в которых, впрочем, никогда не принимал участия. Однажды он попытался завести разговор на эту тему: — Чё-то мне кажется, что кто-то у нас втрескался…

— Артур. Ничего я не втрескался и вообще хватит придумывать.

— Да ладно, чувак, это ж ништяк, ну втрескался и втрескался, что тут такого?

— Артур, забудь об этом, эта тема не для обсуждения, — и чтобы придать серьёзности своим словам, я повернулся и ушёл. Больше он меня ни о чём не спрашивал и только смотрел насмешливо каждый раз, когда я, красный, как рак, разговаривал с Ирой, и иногда отпускал безобидные шутки, демонстрируя, что он всё замечает: «Ну что, Рыцарь влюблённого образа, идём на физру или прогуляем?»

Так за пару месяцев установился паритет в нашей странной фигуре, состоящей из двух лучей, исходивших из одной точки, где точкой был я, а Ира и Артур — теми самыми лучами. Я не хотел, чтобы эта фигура превратилась в треугольник, но, к моему облегчению, ни Ира, ни Артур не были заинтересованы друг в друге. На переменах я часто общался с Ирой, пока Артур курил на улице, а после школы мы проводили время с ним. Мне такой расклад нравился: у меня были и друг, и любовь, пусть даже безответная. Я, конечно, был глубоко несчастен, но если бы мне подвернулась волшебная палочка, способная изменить ситуацию по моему усмотрению, я вряд ли бы ей воспользовался. Ну, может, попросил избавить меня от вихра на голове и прыщей.

Я не очень задумывался, влюблена ли в кого-нибудь Ира. Я точно знал, что не в меня, как и ни в кого бы то ни было в школе, и меня мало интересовало, что происходит вне школьных стен. Я вспоминал иногда её каратиста, с которым она «делала это» несколько лет назад, но чем больше думал о нём, тем яснее понимал, что это был всего лишь способ поиздеваться над маленьким влюблённым дурачком, каким, надо полагать, я и остался в её глазах. Может, каратист и существовал как историческая персона, но вряд ли их отношения зашли так далеко. И даже если сегодня на его месте есть кто-то другой, меня это почти не беспокоило, будучи скрытым от моих глаз. Я не знал пока, что такое ревность, потому что замкнулся на себе, ничто вне меня и моих чувств не имело значения.

Но однажды, выйдя из школы после уроков, я увидел Иру с молодым человеком. Она стояла очень близко к нему, развернувшись и как-то раскрывшись ему всем телом. На лице её была улыбка, которую она берегла для тех, кому хотела особенно нравиться, и которая никогда не доставалась мне. Это был невысокий, но широкий парень с непропорционально маленькой головой. Он показался мне несимпатичным: тупой нос, маленькие острые черты лица, небольшие близко посаженные глаза. Он был похож на вепря со статуи, стоящей в одном из музеев нашего города. Но был в нём, безусловно, какой-то шарм, привлекавший Иру. Даже на расстоянии от него исходила волна мужественности, которая могла погубить не одного Адониса. Они были далеко, я не слышал, о чём они говорили, но решил, что не стоит испытывать судьбу, и быстро свернул за угол.

Мне было интересно узнать, кто это. Я старался придумать оправдание Ире, которое помогло бы сохранить лицо и мне. Старший брат? Нет, не стала бы она так разговаривать со старшим братом. Ну, значит, просто друг детства. Ничто не опровергало эту версию — кроме внутреннего голоса, шептавшего, что я не прав.

Мне было неприятно его появление, но когда я думал об этом рослом подкачанном молодом человеке явно старше нас, меня окутывало странное чувство облегчения. Я понимал, что если это её парень, значит, последние мои шансы на взаимность навсегда испарились. Рождённый дохляком — качком не станет. Мне оставалось по-прежнему страдать, мечтать, писать стихи, но на всём этом теперь лежала печать обречённости, необратимости и в то же время постоянства, от которого становилось легче.