В общем, вся семья безнадежно впала в детство.

Идиллии почти не нарушили споры, возникшие по поводу крещения.

Донья Соль и донья Пура настаивали, что девочку надо окрестить, иначе ее душа после смерти будет вечно скитаться неприкаянной, и были готовы привести священника, если еще остался хоть один.

Диего решительно заявил, что он против этого фарса.

Дон Хайме сказал, что решать следует родителям.

Хосе пригрозил, что натворит бед, если обратят его обожаемую племянницу, еще не научившуюся говорить.

И Монсе, не зная, на что решиться, попросила отсрочку на размышление.

19 марта 1937-го, ровно за девять дней до рождения Луниты, блаженной памяти Папа Пий XI опубликовал свою энциклику DIVINI REDEMPTORIS, ибо католическая церковь не могла более молчать о порочной по сути своей угрозе, нависшей над миром (я цитирую).

Этой грозной опасностью, этим сатанинским бичом (я цитирую) был большевистский и безбожный коммунизм, цель которого — разрушить общественный порядок и подорвать самые основы христианской цивилизации.

Коммунизм провозглашал, в числе прочих извращений, принцип эмансипации женщины, отвлекая ее от семьи и заботы о детях, чтобы вместо этого бросить в общественную жизнь (я цитирую), где кишат подспудные вредоносные микробы и всевозможные дурные влияния.

Но опасность еще более страшная, далеко превосходящая все остальные, заключалась в том, что человеческое сообщество, основанное на большевистских материалистических убеждениях, Не может, разумеется, предложить иных ценностей, кроме проистекающих из экономической системы. Неужели его святейшество Папа Пий XI, слишком поглощенный любовью к Богу, допустил досадную оплошность, спутав коммунистическую экономику с экономикой капиталистической? Весьма вероятно.

Справедливости ради напомним, что в феврале 1939-го он приступил с поистине ватиканской изворотливостью к написанию энциклики, разоблачающей гонения нацизма и манипуляции итальянских фашистов с позицией Церкви. Но он скончался в ночь перед ее оглашением.

3 мая 1937-го Хосе услышал по радио, что, под влиянием коммунистов и как бы в подтверждение святости Папы Пия XI, группа вооруженных людей ворвалась в городское здание, находившееся в руках анархистов и членов POUM, с целью покончить с ними раз и навсегда.

После нескольких дней боев ополченцы-коммунисты арестовали, бросили в тюрьмы и расстреляли большое количество анархистов и членов POUM, объявив их ренегатами на жалованье у Гитлера. (Илья Эренбург, написав «No Pasarán», стал одним из глашатаев этого обвинения. Книга странным образом исчезнет в дальнейшем из его официальной биографии.)

Коммунисты давно хотели взять под контроль политические игры и выхолостить революцию, лишив ее анархической сути. Давно старались, как могли, дискредитировать клеветой приверженцев анархизма. Но клевета — метод половинчатый, это для кумушек. Пора было переходить к делам посерьезнее. Каким? Расстреливать, что же еще? Так они и сделали.

Хосе пришел в отчаяние.

А ведь это было только начало, через месяц ему предстояло узнать об исключении анархистской группировки из местных органов власти и жестокой расправе с ее членами, о роспуске POUM и незаконном аресте ее активистов и, главное, о пытках и убийстве их лидера Андреу Нина (чьей роковой ошибкой было публичное осуждение Московских Процессов) в ходе операции под кодовым названием Николай, за которой стоял Сталин при пособничестве законного правительства (Сталин мудрее всех людей, вместе взятых, писал Неруда, самый угодливый из поэтов-сталинистов, как называл его Хосе, говорит моя мать). В довершение всего сотни коммун были ликвидированы manu militari[177] в августе 37-го войсками под командованием коммунистов.

Обо всем этом европейская пресса не проронила ни словечка.

Зато надо сказать, что «ПРАВДА» от 17 декабря 1936-го сообщила: «Чистка троцкистских и анархо-синдикалистских элементов начата и будет проводиться так же беспощадно, как она была проведена в СССР».

Хосе узнал об этих событиях, los Hechos de Mayo[178], как их стали называть, по анархистскому радио, которое слушал каждое утро.

Едва он услышал об этом, в нем взыграла кровь, и он помчался в мэрию, не помня себя, словно подхваченный обуявшим его гневом, заставлявшим быстрее бежать ноги. Он летел стремглав, никого не видя, ничего не видя вокруг, кровь стучала в висках, ноги мчались сами собой, бушевавшая в крови ярость толкала его вперед. Он ворвался в кабинет Диего, бледный как полотно, запыхавшийся, встрепанный, не в силах совладать с бешено колотящимся сердцем, задыхаясь от негодования, он не видел четырех молодых людей, совещавшихся с Диего, он ничего не видел, ничего не слышал, ни на что не обращал внимания, ни о чем не думал, движимый одним только желанием убить.

Встав перед Диего, лицом к лицу, он выкрикнул: Ты негодяй и предатель.

Диего холодно смотрел на него, не отвечая, и он заорал еще громче,

Посмей сказать, что твои дружки не замешаны во вчерашних событиях!

Может быть, ты объяснишься? — заговорил Диего, не горячась, спокойным, ровным, равнодушным голосом, хотя прекрасно понял, о чем идет речь.

Ты гнусный предатель, продолжал орать Хосе, ты мне противен.

Придержи язык, одернул его Диего, все так же холодно, степенно, не повышая голоса. Как бы тебе не пожалеть о своих словах.

Они стояли друг против друга, меряясь взглядами.

Не будь ты братом Монсе, я бы тебя

Диего не закончил фразу.

Двое из присутствовавших в кабинете молодых людей вспомнят семь месяцев спустя, когда разыгравшуюся между этими двоими драму будут толковать на тысячу ладов, каким угрожающим тоном проговорил Диего эти слова, в которых ясно звучало предостережение.

Никогда больше не смей произносить при мне имя моей сестры, рявкнул Хосе.

И вышел большими шагами из кабинета, не видя ошеломленных лиц четырех помощников Диего, промчался вниз по калье дель Сепулькро, не видя, как шарахаются от него встречные односельчане, испуганные безумным, диким, отчаянным выражением его лица, взбежал по лестнице к себе, не видя полных ужаса глаз матери, с тревогой поджидавшей его наверху, и оттолкнул ее с такой силой, что она едва не упала навзничь.

Диего же после его ухода, с ничего не выражавшим лицом (лишь чуть подергивался уголок рта) попросил помощников оставить его одного: ему надо подумать.

Диего после женитьбы в глубине души лелеял план привлечь Хосе на свою сторону. Он думал, что его бунтарство — детская болезнь, которая лечится. Он вообще считал всякое бунтарство детской болезнью, которая лечится. Напоить липовым отваром, поцеловать, где болит, или дать пинка в нужное место, и готово дело, ступай к мамочке! Но нет, нет. Теперь он понимал, что нет. Он понимал, что у Хосе это совсем другая песня. Понимал, что это одержимость, как бы сказать? одержимость, что больше его воли и больше его решения, одержимость неистребимая, такая же опасная и такая же всепоглощающая, как любовь, она была в его крови и в… как бы сказать?