Массивный засов на крепкой, обитой с двух сторон железом двери, сдвинут, и медвежий смотритель стремглав прячется за клеть. А для медведя скрип отодвигаемого засова — сигнал; он бьет лапой по двери, она распахивается с шумом, и вот косолапый великан на воле. Потянул носом, окинул голодными глазами расфуфыренную толпу зевак, перед которой стоят люди в кольчугах с копьями наперевес; туда, стало быть, не стоит соваться, ибо не единожды доставались от одетых в кольчуги мужей добрые тычки острыми копьями, остается тот, кто одиноко стоит посредине поляны. Это его добыча. Ее всегда вот так выставляют, чтобы насытился он.

Возревел, кровожадно вперя взор в одинокого человека в черном, поднялся на задние лапы и неуклюже поковылял к своему предстоящему пиршеству. И — чудо: чернеца словно подменили, словно окропили живой водой и даже дали испить глоток-другой этой самой воды. Подхватив полы черной рясы своей, монах стремительно кинулся прямо на копьеносцев, надеясь, видимо, вырваться из круга, но его встретили угрожающие копья, и тогда чернец запетлял по поляне, увертываясь от медвежьих лап.

Всяко называют медведей в народе: косолапый, неуклюжий, увалень, считая его неповоротливым зверем, увы — великая ошибка; медведь ловок и быстр, он так же спор на поворотах, как и обезумевшая жертва. К тому же — хитер.

Минуту-другую гонялся медведь за чернецом по пятам бесполезно, но вот изменил манеру погони. Чернец несется по кругу, медведь — наперерез ему; чернец поворачивается, чтобы избежать неминуемой гибели, медведь вновь наперерез. Пару таких разворотов, и прижат чернец к копьеносцам. Либо на них кинуться грудью, либо отдаться на волю Господу.

Всего секунда замешательства, и для медведя она вполне достаточна, чтобы завершить охоту. Когтистая лапа опустилась на голову жертвы — и снесена половина черепа.

Добившись своего, медведь отступил, словно затаился в ожидании, когда жертва упадет. Все так стремительно, все так захватывающе, что толпа бояр и дворян не вдруг возликовала. Но вот крики восторга. А Грозный потрясает посохом.

А чернец все еще жил. Он стоял. Он еще слышал беснующуюся толпу. Он еще мыслил. Он даже поднял руку, чтобы пощупать, что с его головой, но его ладонь опустилась на теплую, вздрагивающую мелкой дрожью мякоть, что вызвало новый взрыв восторга, и только тогда упал.

Медведь, хотя и голодный донельзя, не накинулся на жертву, чтобы терзать ее и насыщаться, он сгреб чернеца, еще живого, и, встав на задние лапы, понес добычу в свою клеть, сопровождаемый ревом и гоготом пьяных зевак.

Добыча должна отлежаться, и только тогда может быть съедена, иначе медведь не поступит, даже если будет умирать с голода.

Второй чернец, вторая медвежья клеть. Все прошло как-то необычно бесцветно. Чернец, увидев выпущенного медведя, перекрестившись, опустился на колени и, продолжая осенять себя крестным знаменем, начал бить поклоны, шепча молитву. Медведь приблизился к жертве, постоял в недоумении, затем сграбастал чернеца в охапку, сдавил его так, что у того ребра затрещали, и он даже взвыл от боли, но сразу же замолк. Либо Богу душу отдал, либо силой воли одолел боль.

Медведь, не разжав лап своих, заволок в свою клеть старца. Живого или мертвого, никто толком не мог бы ответить на этот вопрос.

Очередь за боевым холопом по имени Хлопко. Он служил воеводой у покойного князя Вяземского, опаленного царем. Вывели Хлопка в кандалах, и только в центре поляны кузнец принялся сбивать заклепки с кандальных обручей, вовсе не заботясь об осторожности. Лупит он молотком по зубилу почем зря, отчего железные браслеты кровянят, сдирая кожу, ноги и руки, но ни один мускул не дрогнул на лице могучего мужа.

Взвалил кузнец на плечи сбитые оковы и — наутек, боясь замешкаться на поляне, когда выпустят медведя. Богатырь же, проводив его презрительным взглядом, крикнул ухмылисто:

— Не убегай далеко. Вновь придется тебе меня оковывать.

Распахнута дверь третьей клети. С ревом вываливается медведь-людоед, какой-то взъерошенный, косматый. Покрутил мордой, увидел привычный круг, ощетинившийся копьями, рявкнул, чем-то недовольный, и, поднявшись во весь свой рост, покосолапил к стоявшей в центре поляны жертве.

К жертве ли?

Муж могучий повел себя необычно: не стал ждать медведя, не стал и пятиться от него, а пошел ему навстречу. Смело пошагал, хотя ростом пониже медведя, но шаг его казался даже тверже. Вроде бы земля вздрагивала от его поступи.

Медведь ускоряет шаг, Хлопко шагает все так же неспешно и твердо. Вот-вот сблизятся, и обхватит медведь могучими лапищами свою жертву, свой обед изобильный…

Но что это?! Хлопко шмыгнул под растопыренные медвежьи лапы и сзади захватил медвежье горло замком — медведь тоже не промах: бух на спину, чтобы раздавить своей тяжестью наглеца, но это оказалось бесполезным. Ребра действительно затрещали у мужа ратного, помутилось его сознание, но не настолько, чтобы разжались руки, сдавливающие горло зверя. Сучит ногами великан, пытаясь хотя бы одной лапой опереться о землю и, вывернувшись, сбросить с себя человека, но тот широко расставил свои ноги, не дает вольности задним ногам медведя, руками же продолжает все сильнее и сильнее сдавливать медвежье горло.

Все тише звериный храп. Все судорожней движение лап, и вот — затих огромный зверюга, но Хлопко, лежавший под ним, все еще не расцепляет рук, словно не верит в смерть кровожадного зверя и свою победу. А боярско-дворянский пьяный круг молчит, пораженный столь совершенно неожиданным окончанием травли: здесь еще ни разу никто не спасался от медвежьих когтей.

Но еще и потому молчали, что с тревогой поглядывали на самодержца. Все ждали его слова. Его решения.

Не спешили и стражники бежать в круг. Растерянно стоял и кузнец, так и не скинувший с плеча кандалы.

«Неужто и впрямь снова оковывать? Жаль богатыря…»

Жалей или нет, но поступишь все равно по царскому слову. Если, конечно, сам не захочешь быть окованным.

Грозный тоже молча стоит в своей клетке. Долго помалкивает. Вот, наконец, выходит наружу и решительно шагает к центру поляны. Телохранители подковой за ним. Даже мечи обнажили.

— Отбросьте недотепу, — словно серчая, повелевает Иван Васильевич, когда же телохранители с трудом оттащили зверя, расцепив руки Хлопка с медвежьей шеи, Грозный заговорил совершенно иным тоном, отечески-добрым, обращаясь к застонавшему от боли молодцу: — Мой лекарь исцелит тебя, муж доблестный. И если захочешь, станешь при мне служить. От холопского заклада освобождаю.

С трудом, кряхтя от боли в груди, поднялся Хлопка. Склонил голову.

— Низко бы поклонился тебе, государь, да ребра, помятые медведем, не дают. Весьма благодарен тебе за милость твою и не погневись на мою просьбу. Челом тебе бью: отпусти меня к жене моей, извелась, должно быть, бедная, к сыновьям моим. От хлебопашества ушел в холопы деньги ради, в хлебопашество хочу вернуться. Надежней оно и спокойней.

— Из какой губернии?