— Пока тихо. Но, думаю, стоит поспешить. Сгрести их всех сюда.

— Не вози в Слободу. Лучше в Кострому.

— Тогда уж — никуда. А в поместьях и вотчинах. Если на то, государь, будет твоя воля.

— И то верно. Попытав, нет ли еще какого злого умысла, сечь головы или ядом травить. Поголовно всех. Чтоб наследников не оставалось.

— А как с церковниками, что в колокола звонили и торжественные службы правили?

— В Ярославль их отправляй. Оттуда я их на Соловки сошлю. Всех до одного. Твоя забота — под надежной стражей в Ярославль их доставить. Но не самому, а выделив сотню с добрым сотником, не зевакой. Да предупреди, церковный клир, мол, хитер и коварен, вокруг пальца могут обвести.

— Сам наказ дам сотнику.

— Верно. После чего твой путь в женский монастырь, что близ Кирилла-Белозерского. Заберешь оттуда инокиню Ефросинию. Она была главной соблазнительницей князя Владимира, толкая его на захват трона. Уверен, не без ее пособничества колдуний и нынче собирали.

— До Москвы не довозить ее?

— Верно уяснил.

Прямо скажем, задание не из легких. То, что в усадьбах и вотчинах можно ожидать сопротивления, Богдана не очень-то беспокоило: тысяча мечебитцев царева полка — не шуточки. Палачи тоже отобраны знатные. Сложней с Костромой. Вдруг город затворит ворота. Конечно, никуда он от наказания не денется, но любые осложнения, а тем более кровавые, при необходимости штурмовать и звать для этого дополнительную рать не на руку начинающему оружничему и главе Тайного сыска. Поэтому лучше семь раз отмерить, прежде чем рубануть. Вот и позвал Бельский на совет не только тысяцкого, но и сотников. По опыту он знал, что толк от этого велик.

На сей раз он тоже не ошибся. Первое же предложение отмело главное сомнение.

— Половину тысячи, воевода, шли сразу же в Кострому. Княжескую дружину, если она не сплыла в Нижний, и городовую дружину запереть в гриднях. Да порознь, а все ворота взять под свою руку. Кто тогда пикнет?

— Хорошее слово. Тебе и вести полутысячу.

Честь великая сотнику, так легко доставшаяся. За один только совет. Богдан, однако, поступил верно: сотник расстарается вовсю и все сделает лучше лучшего.

Так оно и вышло. Недели две Богдан шел по кровавому пути до Костромы, и в эти недели город жил в страхе. Вначале побежали было бояре и дворяне, видя неминучую гибель свою, но их всех до одного перехватили и оковали. Пытать, верно, не стали, ждали оружничего, но даже сам факт арестов утихомирил остальных.

В город Богдан въехал только с путными слугами и парой десятков мечебитцев. Остальная рать разбила стан в версте от городских стен на высоком берегу Волги, чтобы сподручно было сбрасывать в воду казненных, ибо решил Бельский казнить тех, кто славил князя Владимира аки царя-самодержца, не на городской площади, как прежде предполагал поступить ради устрашения всего народа, а на манер новгородской расправы — в воинском стане, приготовив там и виселицы, и плахи, и кострища.

Вполне возможно сам он, будь его полная воля, не стал бы изгаляться, порубил бы головы обвиняемых, кончив на этом дело, но Грозному каждый его шаг станет известен, потому он и выдумывал изощренности.

В одном он отступил с опасностью для себя: из слуг бояр и дворян пытал и казнил только самых близких, а из простолюдинов вообще никого не тронул. Зато привел к присяге царю всех горожан и даже городскую рать, постращав после этого, что каждого, кто отступится от клятвы на верность царю Ивану Васильевичу, ждет лютая смерть без всякой пощады.

Не тронул Бельский никого и из княжеской дружины. Даже воеводу. Велел им разоружиться и присягнуть государю. После этого под конвоем отправил в Нижний Новгород, чтобы оттуда сослали бы их в Сибирь на пушной промысел. Без права возвращения. Сделал он это от имени Грозного, хотя такого слова от него не получал. Случись челобитная от сосланных, не отвертишься.

Ссылка, однако, куда как лучше смерти, и верно рассудил Богдан, что челобитчиков не найдется среди дружинников.

Лето набирало силу, когда оружничий, отправив рать в Слободу, а себе оставив только сотню, выехал из города через Северные ворота. Путь его — к Белоозеру. К инокине Ефросинии, теперь уже не честолюбивой, а смиренно молившейся о спасении души.

Она давно была не опасна для Грозного, ибо царь лишил ее возможности встречаться не только с сыном, но и со всеми дальними и ближними родственниками. Не имели возможности они и переписываться. За это отвечала настоятельница монастыря. И как ей не исполнять волю царя, когда она знала, чем кончается доброхотство по отношению к опальной — всех их казнили. А нужно ли подобное настоятельнице? Ей жизнь дорога. Тем более, что не худая жизнь.

Знал Бельский и то, как уважаема Ефросинья в монастыре и за знатность родовую, и за вклад великий, и за доброе отношение ко всем сестрам-монахиням, даже к тем, кто имеет самое неуважаемое послушание, поэтому решил схитрить и на этот раз. Рассудил так: слух о гибели князя Владимира до Белоозера не дойдет ранее его приезда, тем более, что опальных церковников повезут через Ярославль, а если дойдет, — то выдать гибель сына не как месть Грозного, а как самоубийство. А звать именем царя, сожалеющего о смерти брата, в Новодевичий монастырь. Как подтверждение того, что не держит он больше на нее зла. Если же слух еще не доползет, тогда все проще. Царь, мол, зовет в гости. Сын тоже ждет.

Вот такой план. И не вопрос, честен он или нет.

Еще выбор пути. Прямоезжей дороги от Костромы до Вологды нет, можно плыть по Соте-реке вверх, но это долго — все время на веслах против течения; решил поэтому ехать посуху по пойме, взяв проводника, чтобы тот помог срезать огибь и выехать напрямую на село Пречистое, что у прямоезжей Ярославской дороги. А дальше все знакомое. Путь до Вологды хоть и не близок, но ровен и не петлист. За Вологдой же и того приятней: по речке Вологде до Сухоны, а уж по ней сбегать до самого Кирилло-Белозерского монастыря. Вожак, знающий Вологду и Сухону, найдется. Тем более, для посланца царева.

Не близок путь, и если брать с собой провизию, нужен обоз, а он обузен. Вот и определил Богдан закупать в селах хлеб, квас и медовуху, мясо же добывать охотой. Не очень-то подходящее время, самки еще кормят детенышей молоком, но простит Бог, ибо не наживы ради охота, а для прокорма. К тому же не великий случится урон, если лишнего не брать и стараться стрелять только рогачей, а не комолых самок.

На первых сотнях верст от Костромы пойма Соти многолюдна. Шалаши косарей, словно пупырышки за озябшем теле, а копны духмяного сена — на каждом шагу, то и дело приходится отворачивать от них, чтобы не повредить. С молодками и женами, которые сгребают или ворошат подсыхающую траву, ратникам можно даже позубоскалить, благо ни сотник, ни оружничий не одергивают. Более того, на ночлег они выбирают место такое, чтобы поблизости оказались две или три артели косарей и ворошильщиц. Закрывают они глаза и на то, если кто отлучится. Строгость только в одном: на рассвете чтобы они были подседланы без спешки, с полной заботой о конской спине, и носом бы не клевали в пути.