Время к вечеру, часов семнадцать. Нейтралки метров шестьсот. Пошли по той же утоптанной уже тропе, по которой привели и эльзасца. Расчет был прост: немцы откроют огонь, залечь, отсидеться, а там видно будет, ночью-то.

И пошли. Во весь рост по открытому полю в маскхалатах. Нервы — в струнку, леденящее ожидание очереди автомата, пулемета. А немцы молчат! До их окопов уже метров сто — сто пятьдесят. И тут хлопнули минометы. По фронтовому опыту Игорь знал: от минометного огня надо бежать вперед. Ребята рванули назад, и это оказалось правильнее, уходить легче. Мина разорвалась сзади, справа. Шагни он назад, от него остались бы воспоминания. Падая, успел сообразить рухнуть вдоль тропы — по бокам минное поле. Почувствовал, что самый сильный удар пришелся по ноге и руке, которая тут же перестала подчиняться, и резкий удар был в спину. Боль впилась во все тело, и сознание ушло.

Немцы не только не оставили разведчиков без внимания, но засекли, что среди них есть раненый, так как увидели, что разведчики, оказавшиеся в сорока-пятидесяти метрах от упавшего, пытаются подползти к нему. Сумерки еще позволяли рассмотреть происходившее, и ребят прижали огнем.

Немцы, видя, что раненый еще шевелится, решили взять его, до их окопов-то метров восемьдесят, не более. Только они выползли из окопов, разведчики прижали их огнем. Отозвалась наконец артиллерия, услышав перестрелку, и ахнула по переднему краю противника, удачно придавила ту самую минометную батарею, что обстреляла наших. Немцы убрались в окопы, под огнем укрываясь за неровностями рельефа. Но, обозлившись, решили добить раненого, стали обстреливать его пулеметными очередями. В сознании Игоря появились просветы, и он сумел перевалиться в ложбинку, пули летели теперь выше него. Сознание возвращалось, но ненадолго. Понял, что ранение нешуточное: правая рука явно перебита, ногу — не двинуть, в легких свистит и хрипит. Над головой перестрелка не затихает: наши — немцы, опять наши — опять немцы. Из немецких окопов даже пытались достать раненого гранатами, но они метров на двадцать не долетали.

Стало совсем темно. Кто доползет раньше — свои или немцы? Сознание уже уходит надолго. Лежать на животе неудобно. Левой рукой достал гранату, надел кольцо на указательный палец, положил под грудь: в плен — ни под каким видом! Темнота накрыла и сознание, и все вокруг Сколько времени прошло, понять трудно. Почувствовал — тормошат! Чуть было не дернул за кольцо гранаты. Кто-то в темноте странно дышит прямо в лицо, в ноздри какой-то забытый острый псиный запах. Совсем очнулся.

Собаки! Упряжка, сколько их там — три, пять? И волокуша! Уж как собаки нашли его на нейтралке, то ли по запаху одежды, то ли еще как. Раненый собрал все силы и снова, теряя сознание, перевалился в волокушу — лодочку метра два длиной и сантиметров сорок шириной. Только почувствовал, что лодочка поползла, уползло и сознание. Очнулся от боли, когда волокуша вывернула его в наш окоп. Вот тебе и собачки!

Медицина была наготове, перевязали. Ранена нога, перебита рука, две дырки в легких, оттуда потом выковыривали шерсть от полушубка. Пока разрезали полушубок, перевязывали, сознание от боли ушло уже надолго.

Вместе с Игорем эвакуировали еще двух разведчиков, раненных в этой же переделке. Кацман примчался сопровождать Игоря, впавшего в полное забытье, до самого полевого госпиталя, привез его вещи, в них вложил дружескую теплую записку с телефоном и адресом в Ленинграде с уверенностью, что теперь Игорь останется жив и что есть надежда свидеться когда-либо. Позднее он написал и маме Игоря в Москву. А было 18 марта 1945 года — 52 дня до Победы!

Раненых с переднего края доставили в медсанбат дивизии, а затем в ППГ — передвижной полевой госпиталь. За эти сутки Игорь несколько раз приходил в себя и, понимая, что жив, позволял себе снова проваливаться в забытье. А ночью полезла вверх температура. Ощущение дурное, горячечное, кажется, что распух язык и вываливается, нога выросла до гигантских размеров и наваливается, душит. Но ни позвать никого, ни слова сказать язык не позволяет, онемел. Ночь тянется бесконечная, красная, серая, с какими-то вспышками то ли света, то ли взрывов. Давала знать и неизбежная при таком ранении контузия.

Под утро одна из сестер, которые периодически делали обход, подошла поближе, чем обычно, как-то странно принюхиваясь. Игоря это страшно удивило — сестра обнюхивала повязки! Ногу, руку…

Снова смежив глаза, услышал, что сестра окликнула старшую: «Газуха!» Это потом Игорь понял — газовая гангрена, на ноге.

Позвали дежурного врача. При гангрене счет времени, как в бою, — на секунды-минуты. Очнулся, но так и не обрел речь, на операционном столе. Обнаружил, что лежит на боку, нога разбинтована, прислушался.

— Ампутировать, конечно, можно, но уж больно высоко, культю не из чего делать. — Игорь хотел закричать: «Не надо ампутировать!» — но язык свинцово-беззвучен… — Остановимся на массированном иссечении, а там посмотрим.

Дальше раненый понял, что пилить его родную ногу пока не собираются. Рану обкололи, боли он не чувствовал, но видел, как от него открамсывают куски, оттягивая мякоть, и отбрасывают куда-то вниз, что-то делают внутри огромной дыры сантиметров двадцать на десять, там все разворочено. Из разговоров услышал, что «кость зачищена». В рану засыпали что-то белое, целую полулитровую банку стрептоцида, стянули скобками, перевязали, перенесли на койку. Забылся, заснул.

При ежедневных перевязках видел иногда рядом раненого, которому из-за гангрены ампутировали руку по локоть, оказалось мало, затем — плечо, затем пришлось добирать ключицу и лопатку. Сестра переносила соседа на руках, как перышко, ребенок — так был худ и изможден, уж как он выкарабкался…

Как узнал позднее Игорь, оперировал его тогда подполковник медслужбы Джанелидзе — будущее светило советской военной хирургии. Наверно, не последнюю роль сыграло и то, что была весна сорок пятого и все шло к завершению войны. Будь это в боевых условиях сорок третьего или сорок четвертого, оттяпали бы ногу за милую душу, спасали бы простейшим способом.

Под Елгавой, куда после операции направили раненого, находился ФЭП — фронтовой эвакопункт. Огромные черчиллевские палатки были заполнены в четыре ряда по четыре яруса. Все — тяжелораненые, ожидающие отправки по тыловым госпиталям. Апрель сорок пятого — всем отчаянно хочется жить, скорее поправиться.

Сквозь тяжелую дремоту Игорь услышал какое-то движение, легкую суматоху, пришел начальник ФЭПа и: «…где тут капитан Бескин лежит?» И, совсем очнувшись, но не открывая глаз, Игорь тяжко соображал — кто? Открыл глаза: профессор Колбановский, тот самый, московский, из поезда на Бологое под Новый сорок четвертый год!

Начальник ФЭПа обнаружил его, просматривая медицинские карточки. Запомнил ведь! Когда подвели к Игорю, посмотрел историю болезни.

— Ну, теперь все будет хорошо, — сказал радостно. — Усиленное питание. — А усиленное, это еще и сухое вино к рациону. — Как в Москве? Родные-то уцелели, живы? Ладно, назначу непременно вас в поезд через Москву.