В какой-то момент я пробил одной ногой снежный мостик над расселиной такой глубины, что я просто не мог увидеть ее дна. Чуть позднее сквозь другой такой мостик я провалился по пояс. Алюминиевые штанги спасли меня от падения в тридцатиметровую пропасть, но потом, когда мне, наконец, удалось выбраться на твердую землю, я долго стоял, скрючившись в три погибели, и, сотрясаемый приступами сухой рвоты, думал, каково это было бы – лежать сейчас на дне той трещины, ждать смерти и понимать, что никто на свете не узнает, где и каким образом я встретил свой конец.

К тому моменту, когда я взобрался на вершину ледопада и вышел на пустое, продуваемое всеми ветрами ледниковое плато, уже почти наступила ночь. В состоянии глубокого шока, промерзший до костей, я постарался уйти подальше от края плато, чтобы не слышать шума ледопада, поставил палатку, залез в спальный мешок и, дрожа всем телом, погрузился в тревожный сон.

На Стикинской ледниковой шапке я планировал провести от трех недель до месяца. Мне совсем не улыбалось тащить на своем горбу четырехнедельные запасы еды, тяжелое туристическое и альпинистское оснащение через весь Байрд, и поэтому, будучи в Питерсберге, я заплатил все оставшиеся у меня полторы сотни долларов местному полярному пилоту, чтобы он прилетел и сбросил шесть больших картонных коробок с припасами и оборудованием, когда я доберусь до подножия Пальца. На его карте я указал точку, в которой буду находиться, и попросил дать мне трое суток на дорогу. Летчик пообещал подождать три дня, а потом прилететь и сбросить ящики, как только позволит погода.

Шестого мая я разбил основной лагерь на шапке ледника к северо-востоку от Пальца и стал дожидаться самолета, но ближайшие четыре дня шансы на его появление были почти нулевыми из-за сильного снегопада. Слишком боясь угодить в скрытую расщелину, я не отходил далеко от лагеря и почти все время лежал в палатке (потолок у нее был очень низкий и сидеть внутри не получалось), борясь с нарастающим хором сомнений.

С каждым проходящим днем я беспокоился все сильнее и сильнее. У меня не было ни рации, ни какого-то другого средства связи с внешним миром. На Стикинскую ледниковую шапку много лет никто не заходил и, скорее всего, еще много лет не зайдет. У меня почти закончилось топливо для плитки, а из еды остался только кусок сыра, пачка лапши быстрого приготовления и половина коробки кукурузных палочек со вкусом какао. Если уж припрет, думал я, все это можно будет растянуть дня на три-четыре, но что делать потом? Спуститься на лыжах вниз по Байрду и добраться до залива Томас я смогу за пару суток, но там мне, возможно, придется ждать с неделю, а то и больше, пока мимо не пройдет рыбацкая шхуна, способная доставить меня в Питерсберг. Лесники, с которыми я прибыл сюда, разбили лагерь в двадцати с лишним километрах вниз по практически непроходимому берегу, и добраться до него можно было только водой или воздухом.

Вечером 10 мая, когда я ложился спать, на улице по-прежнему валил снег и дул сильный ветер. Через несколько часов мне вдруг почудилось, что я услышал какой-то совсем слабый, как комариный писк, звук с неба. Я кубарем выкатился из палатки. Облака сильно поредели, но самолета нигде видно не было. Тем не менее, я снова услышал какое-то жужжание, но на этот раз оно звучало гораздо сильнее. И тут я его увидел: на западе, высоко в небе, появилась и стала медленно приближаться крошечная красно-белая точка.

Через несколько минут самолет пролетел прямо у меня над головой. Тем не менее, пилот, судя по всему, не привык летать над ледниками и поэтому сильно ошибся с масштабами местности. Опасаясь, что на слишком малой высоте его может бросить на землю неожиданным турбулентным потоком, он оставался на высоте трехсот с лишним метров, одновременно с этим считая, что земля находится прямо под брюхом его самолета. В результате моей палатки в слабом вечернем свете он увидеть просто не мог. Кричать и махать ему руками тоже было бесполезно, так как с высоты, на которой он находился, меня было не отличить от груды камней. Он где-то с час кружил над ледником, безуспешно высматривая меня на его поверхности. К чести летчика, он понимал, в каком серьезном положении я, должно быть, нахожусь, и сдаваться не собирался. Находясь на грани отчаяния, я привязал спальный мешок к концу одной из алюминиевых штанг и начал размахивать им что есть силы. Самолет заложил крутой вираж и направился прямо на меня.

Пилот трижды провел свою машину прямо над моей палаткой, и на каждом круге выбросил по две коробки. После этого самолет скрылся за горами, и я остался один. Когда над ледником снова повисла тишина, я почувствовал себя брошенным, совершенно беззащитным и потерянным. Я внезапно сообразил, что обливаюсь слезами. Смутившись, я прекратил причитать и начал выкрикивать грязные ругательства, пока не сорвал голос.

Одиннадцатого мая я проснулся рано. Было ясно и относительно тепло, наверно, около минус пяти по Цельсию. Удивленный хорошей погодой и морально неготовый к началу восхождения, я, тем не менее, торопливо собрал рюкзак, встал на лыжи и начал двигаться к подножию Пальца. За две предыдущие экспедиции на Аляску я четко уяснил, что редкий день идеальной погоды впустую тратить просто нельзя.

От края ледниковой шапки ответвлялся небольшой висячий ледничок, по которому, словно по парапету, можно было миновать самую неприятную, лавиноопасную нижнюю половину северной стены Пальца и добраться до расположенного в ее центре большого скального выступа.

Ледяной парапет оказался последовательностью изрезанных трещинами и покрытых полуметровым слоем рыхлого снега ледяных полей с пятидесятиградусным наклоном. Движение по колено в снегу отнимало очень много времени и сил. Уже через три или четыре часа после выхода из лагеря, взбираясь по вертикальной стене самого верхнего бергшрунда, я почувствовал, что буквально валюсь с ног. А ведь до настоящего альпинизма еще дело не дошло. Реальное скалолазание должно было начаться как раз сейчас, когда закончился ледник и осталась только отвесная каменная стена.

Стена, на которой было практически не за что зацепиться, была покрыта пятнадцатисантиметровым слоем слоистой наледи и выглядела не очень надежно, но чуть слева от основного выступа виднелась неглубокая вертикальная ниша, заполненная замерзшей водой. Полоса льда уходила вверх метров на сто. Если прочность этого льда позволит мне работать ледорубами, то, возможно, я смогу подняться этим путем. Я подвинулся к нижней части ниши и осторожно вонзил кончик одного из них в пятисантиметровый лед. Слой льда был тоньше, чем я ожидал, но показался мне вполне крепким и пластичным.

Этот маршрут был настолько крутым и открытым всем ветрам, что у меня даже закружилась голова. Внизу, прямо под подошвами моих «вибрамов», был почти километр отвесной каменной стены, спускавшейся к грязной, исчерченной следами лавин поверхности ледника Ведьмин Котел. Вверху скалистый выступ уверенно вздымался почти до вершинного хребта горы, расположенного в семи сотнях метров над моей головой, и расстояние это сокращалось на полметра с каждым взмахом моего ледоруба.

Я был привязан к горе, да и ко всему этому миру всего лишь двумя узкими остриями из хромомолибденовой стали, вонзенными в тонкий слой замерзшей воды, но чем выше я поднимался, тем спокойнее себя чувствовал. В начале любого сложного восхождения, особенно в начале сложного одиночного восхождения, все время чувствуешь, как цепляется за твою спину и тянет вниз разверстая под тобой бездна. Сопротивляться этому приходится гигантским усилием воли, ведь расслабляться нельзя ни на секунду. Пропасть, словно сирена, манит своей сладкой песней, заставляет нервничать, осторожничать, делать неуклюжие, дерганые движения. Но, поднимаясь все выше, ты начинаешь привыкать к опасности, к постоянному контакту с безжалостной судьбой, начинаешь верить только в силу своих рук и ног, в надежность своих решений. Ты начинаешь верить в себя.