очень нравился Анечке как мужчина, и она искренне хотела помочь ему блеснуть в своей первой в Большом театре заглавной партии. Чтобы вокал был без сучка без задоринки.

– У них был роман? – заинтересовался Юра.

– Чего не знаю – того не знаю, но допустить вполне можно. Я лично не была знакома с Астаховым, он умер до того, как я пришла в профессию, но Нателла говорила, что он ни одной юбки не пропускал, особенно если юбка сама не возражала.

Вот это уже любопытно. Может быть, дело действительно в любовных связях Владилена Астахова, но только не балерина Лилия Бельская была причиной, а концертмейстер Анна Труфанова? Тогда понятно, почему дама из консерватории посоветовала спросить о Левшине. Уж не любовный ли треугольник там образовался?

– И чем закончился конфликт на репетиции? – спросил Губанов.

Дорошина пробежала пальцами по клавиатуре, издав нечто дребезжащее и противное на слух.

– Вот примерно так и закончился. Как только Нателла сказала, что Анечка – ее ученица, причем талантливая, Левшин начал орать уже на саму Нателлу Давидовну, дескать, учеников надо не только обучать, но и воспитывать. Молодой концертмейстер, по его мнению, обязан был испросить у звездного Левшина высочайшего соизволения поменять текст его партнеру по сцене, и буде таковое окажется получено – передать клавир с исправлениями Нателле, чтобы она дополнительно подготовила певца. А Нателла должна была проконтролировать свою ученицу и не допускать самоуправства. Одним словом, как говорится, стал учить мать щи варить. И кого? Нателлу Орбели, лучшего концертмейстера страны! Да ее в европейские театры приглашали готовить партии с такими оперными звездами, до которых Левшину было как до Луны! А этот звездный мальчик посмел повысить на нее голос и предъявлять какие-то претензии, представляете? В итоге Левшин вообще ушел с репетиции. Дальше, насколько мне известно, все развивалось как-то некрасиво, но тут я уже подробностей не знаю. Нателла про суть конфликта рассказывала в деталях, потому что все это имело отношение непосредственно к работе концертмейстера. А о том, что нашей профессии не касалось, не распространялась.

– Татьяна Васильевна, а вы не могли бы спросить у Нателлы Давидовны? Мне сказали, что никто, кроме вас, к ней не вхож. Конечно, было бы идеально, если бы она согласилась принять меня, я бы сам у нее все выяснил.

Дорошина покачала головой:

– Это вряд ли. Нателла действительно никому не позволяет приходить. Отнеситесь с пониманием, Юра: она всегда была красавицей, а теперь старость и болезни сильно изменили ее, и Нателла не хочет, чтобы люди видели, какой она стала немощной и беспомощной. Ей это неприятно. Я, конечно, спрошу, но уверена, что она откажет.

– Но вам расскажет?

– Не знаю. Будем пробовать.

Вернулся Игорь, неся в руках книгу большого формата в коричневом изрядно истрепанном переплете.

– Спасибо, Игорек.

Татьяна Васильевна бережно взяла клавир, аккуратно раскрыла.

– У папы был?

– Да. Он сейчас придет.

Мальчик снова уселся за стол в углу, а Дорошина принялась бережно переворачивать страницы. Потом поднялась, положила раскрытый клавир на крышку рояля.

– Подойдите, Юра, – позвала она. – Я вам покажу.

Он встал рядом, посмотрел на пожелтевшие страницы, заметил старинное написание слов с «ятями» и «ижицами». Ничего себе! Сколько же лет этому клавиру? Его ведь еще до Революции издавали. Пространство между строками нотного стана было заполнено не только текстом на итальянском и русском языках, но и словами, написанными карандашом.

– Смотрите, – Дорошина легко коснулась кончиком безымянного пальца карандашного текста. – Официальный перевод предлагает вокалисту спеть вот так: «Уж год люблю я. На миг явились вы мне тогда, дивной блестя красою, и с той поры душою помню о чудном я дне». Певцу явно было некомфортно в этом тексте, и кто-то, или он сам, или концертмейстер, поменял слова, они записаны карандашом: «С первого взгляда. Был день, день счастья, я встретил вас, вы были так прекрасны, и с той поры лелею в трепетном сердце любовь». Смысл сохранен полностью: я вас полюбил, как только встретил, вы были прекрасны, люблю до сих пор.

– А что может быть некомфортного?

– Да что угодно! В данном случае дело, как мне кажется, именно в звуке «е». Посмотрите внимательно: в карандашном тексте буква «е» встречается намного чаще, чем в официальном. Значит, вокалисту этот звук дается легче, получается сочнее, объемнее. Вот попробуйте сами спеть: «Уж год люблю я».

– Я мелодии не знаю, – смутился Юра. – Чуть-чуть освоил нотную грамоту, да и то только недавно.

Хотя попробовать было интересно. Нужно же досконально понять конфликт, о котором идет речь!

– Тут всего пять нот, я пропою, а вы запомните, это несложно. Тем более одна и та же нота повторяется четыре раза. Четыре «фа» и пятая тоже «фа», только на октаву ниже.

Она промычала мелодию. Оказалось и впрямь совсем просто. Юра попробовал повторить, тоже не размыкая губ.

– Правильно?

– Правильно. А теперь со словами: «Уж год люблю я».

Ему вдруг стало неловко. Почему-то смущал мальчик, который на самом деле не обращал на них ни малейшего внимания. Юра невольно покосился на маленького музыканта, но Игорь деловито ставил карандашом знаки в нотной тетради и даже головой не повел, когда «мамин гость» вдруг начал мычать.

– Уж год люблю я, – замурлыкал Губанов, стараясь издавать как можно более тихие звуки.

– Медленнее, – строго произнесла Татьяна Васильевна. – Не надо так торопиться, там четверти и половинки, а вы гоните, как будто поете шестнадцатые. Петь длинные ноты не так просто. Давайте еще раз.

Он сделал новую попытку, стараясь тянуть звуки, и почувствовал, что на «ю» петь действительно трудно.

– А теперь то же самое, только «С первой же встречи».

Юра пропел. А ведь и в самом деле! Три «е» дались куда легче. Вот, оказывается, в чем смысл внесения изменений в текст! Суть не меняется, а вокалисту облегчение.

– Понял, – радостно сказал он. – Спасибо за науку, Татьяна Васильевна. Получается, можно вообще все либретто переписать?

– Теоретически – да, если нужно. Вот взгляните. – Она осторожно листала клавир, и Губанов видел карандашный текст на многих страницах. – Здесь от первоначального текста камня на камне не оставили. Всю партию Альфреда сделали под исполнителя с конкретными проблемами.

– Но поправки не на каждой странице, – заметил он.

– Само собой. По этому клавиру занимались тенор, который готовил Альфреда, и его концертмейстер. Поэтому все поправки касаются только одной партии. Где в сцене нет Альфреда, там и изменений нет. Другие вокалисты занимались с другими концертмейстерами и по другим клавирам.

– А почему вы сказали, что этот клавир – ваш самый любимый?

Дорошина поставила ноты на пюпитр и снова села на табурет перед роялем.

– Потому что он очень старый. Каждый раз, когда я