беру его в руки, то представляю, как какие-нибудь барышни из хороших семей, в длинных платьях, занимаются музыкой в просторной комнате, окна распахнуты, лето в разгаре, доносятся запахи сирени или жасмина… В общем, сцены из старинной жизни, – она рассмеялась немного грустно. – Этот клавир издан в тысяча восемьсот девяностом году. Только представьте, через сколько рук он прошел за почти сто лет, сколько музыкантов занималось, глядя вот на эти самые страницы! Столько жизней, столько судеб! Вся энергетика этих людей перешла в клавир, я ее чувствую, когда прикасаюсь к нему.

Дверь распахнулась, в класс вальяжной походкой вошел мужчина в свободной белой рубашке, заправленной в узкие облегающие штаны старинного покроя, и короткой расшитой бисером жилетке.

– Фигаро здесь! – пропел он.

Потом демонстративно-церемонно поклонился Губанову.

– День добрый, молодой человек! Мне пора ревновать? Или можно повременить?

– Ну Володя, – с укором протянула Татьяна Васильевна. – Познакомься: это Юрий, он из милиции.

Мужчина протянул руку и весело улыбнулся:

– Владимир Николаевич Дорошин, законный супруг этой прекрасной дамы и счастливый отец будущего великого композитора. Не обращайте внимания на мой экстравагантный наряд, мы сегодня репетируем «Севильского цирюльника». Танечка, ты просила меня зайти?

– Да. Скажи, пожалуйста, ты что-нибудь знаешь о Левшине?

Дорошин озадаченно посмотрел на жену:

– Ты о том скандале с «Фаустом»? Это же было в доисторические времена! Левшин как солист остался в далеком прошлом уже тогда, когда я еще был студентом.

– Это я понимаю, но, может быть, ты что-то слышал, какие-нибудь подробности, слухи, сплетни. Все-таки он тоже баритон, как и ты, наверняка ведь разговоры велись в вашем узком сообществе.

– Ну…

Дорошин задумался, театрально приложив ладонь ко лбу.

– Говорили, что он мог бы выйти на мировой уровень, но его сгубила лень. Да, точно, мне педагог по вокалу несколько раз приводил его в пример именно в этом смысле.

– А поконкретнее можно? – спросил Юра.

– Когда я учился, Левшин уже работал иллюстратором.

«Опять иллюстратор, – с недоумением подумал Губанов. – Надо поточнее выяснить, что это за птица и с чем ее едят».

– Так вот, – продолжал Владимир Николаевич, – сначала он подвизался на этой должности в консерватории, потом скатился еще ниже, и его брали только в музучилище. Мой педагог повторял, что если я буду недостаточно усердно трудиться, то так и буду всю жизнь торчать на подпевках у концертмейстеров и выть романсы Глинки. И еще он говорил, что мне очень повезло с внешностью.

Дорошин криво усмехнулся и сделал замысловатое па.

– Не дай бог вокалисту родиться таким красавчиком, как Константин Левшин. В девяноста девяти процентах случаев это крест на оперной карьере. Вы меня понимаете?

– Нет, – честно признался Юра.

Он действительно не понимал. Как красивая внешность может помешать карьере оперного певца? Все же должно быть наоборот!

– Посмотрите на меня, – сказал Дорошин уже совершенно серьезно. – Я – самый обычный, не урод, не красавец, средний такой. И ростом не особо вышел. Чтобы зритель в театре поверил, что меня можно страстно любить, я должен петь как бог. Ну, или как ангел. В общем, очень хорошо должен петь. Не только в смысле красоты звучания, но и в смысле передачи чувств, эмоций. А Левшин что? Его обожали за внешность, а на качество вокала внимания не обращали. Зачем ему трудиться каждый день, мучительно выпевая по тысяче раз каждую ноту, добиваясь идеального звучания, если он и так собирал полные залы? Для чего надрываться и во всем себе отказывать, если каждый твой выход на сцену и без этого сопровождается долгими оглушительными овациями? Вот он и перестал работать. Все тяп-ляп, как-нибудь, сойдет и так. А голос лени не прощает, запомните, молодой человек.

«Обслуживание глотки – тяжкий труд», – вспомнил Юра слова Астахова, которые пересказывал ему отец.

– Левшин, судя по всему, страдал звездной болезнью. По крайней мере, так о нем говорили. Куча влюбленных поклонниц, правительственные концерты и все такое. Характер у него был не сахарный, это тоже рассказывали. Скандалил на каждом шагу. После того как он сорвал репетицию, все пошло наперекосяк. Левшин, наверное, был уверен, что все начнут в ногах валяться, умолять простить нерадивую неопытную девочку, которая работала с Астаховым… Но просчитался.

– А что, не валялись и не умоляли?

– Говорят, что нет. Нателлу Давидовну, как выяснилось, ценили куда больше, чем зарвавшегося баритона. Нателла приносила стране валюту, ее же приглашали и в Венскую оперу, и в Лондон, и в Чехословакию. А Левшина зарубежные театры до той поры не звали на гастроли. В общем, на «Фаусте» его заменили, взяли хорошего крепкого баритона из второго состава, и он отлично справился.

Дорошин снова язвительно ухмыльнулся:

– Страшненький был, как жизнь бездомного, потому и работал как каторжный, и пел хорошо. До сих пор является солистом Большого. Да, внешняя красота развращает, это точно. Не всегда, но достаточно часто. По крайней мере, у нас, в опере.

– А дальше как было? – нетерпеливо спросил Губанов. – После того как его сняли со спектакля?

– Дальше были какие-то склоки, я не вникал. Важен результат: Левшин начал пить, его выгнали из Большого, какое-то время он преподавал в Гнесинке, но и оттуда его выперли, потом был иллюстратором в консерватории, потом в музучилище. Короче, скатывался все ниже и ниже. А потом совсем пропал из поля зрения. Даже не представляю, где он может быть сейчас. А что, собственно, случилось? Зачем милиция ищет Левшина?

– Я не ищу. Я собираю информацию об Астахове, мне рассказали про конфликт с «Фаустом», и захотелось разобраться, – невнятно пояснил Юра. – И еще вопрос: а кто такой иллюстратор? Почему вы сказали, что он на подпевках у концертмейстеров?

– Иллюстратор – это музыкант, который солирует, чтобы проиллюстрировать работу другого музыканта. Например, чтобы оценить уровень концертмейстера, с ним вместе должен выступать вокалист или инструменталист. Ну а как иначе-то? Концертмейстер должен уметь уловить замысел солиста, оттенить его исполнение. Это невероятно сложная профессия. У солиста есть собственное представление о том, как должно звучать произведение, и если концертмейстер «свой», с которым много репетировали, то все понятно, а если незнакомый, который не знает твоего замысла и твоей манеры исполнения? Человек за роялем должен проникнуть в душу исполнителя и перестраиваться прямо на ходу. Кроме того, солисты ведь допускают ошибки, и концертмейстеры должны их услышать и моментально отреагировать, иначе дальше получится «кто в лес – кто по дрова». Разойдутся на полтона, а то и на тон, или длину паузы не угадают, или с темпом напортачат. Вокалист может захотеть петь в другой тональности, повыше или пониже. А если вокалист не абсолютник, то без отличного транспорта вообще никуда.

– Володя!

Лицо его рыжеволосой супруги горело негодованием.