— Номера? — задумчиво повторяет сатир. — Во множественном числе? Значит, соседушка позвонила еще кому-то? То ли у меня изжога, то ли недоброе предчувствие.

И тут я слышу голос отца. Он окликает меня по имени — несколько раз, монотонно и громко. На мозг обрушивается ледяная глыба понимания: это происходит на самом деле. Мне не мерещится. Отец действительно здесь.

Время паниковать.

Поднимаю глаза. Он порывисто идет ко мне, почти бежит, в распахнутой куртке, слишком теплой для мая. Волосы отросли и поредели. Топорщится темная, с медным отливом борода. Три глубокие морщины пересекают лоб: горизонтальная, горизонтальная, вертикальная.

Я цепенею. Внутри — ни дуновения теплого ветерка, одни стылые сквозняки хлещут по сердцу. Не знаю, что говорить и делать. Просто сижу и смотрю.

Отец, не дойдя до клумбы нескольких шагов, падает на колени и ползет ко мне.

— Пожалуйста! Пожалуйста! — Его сотрясают рыдания.

Вот теперь я чувствую внутри бриз, еще не теплый, но уже не пронизывающий до костей. Вечерний. Помнящий солнце.

Неужели отец приехал, чтобы попросить прощения?

— Пожалуйста! Пожалуйста! — Он рыдает и тянет ко мне руки. — Пощади их! Прошу!

Я снова чувствую внутри холодные порывы ветра, и мягкий бриз, дующий с берегов надежды, растворяется в них. Отец тут не для того, чтобы извиняться. И даже не для того, чтобы выяснить, как там Крис. Пусть я пока не понимаю, о чем он просит, но уверена: это связано с проклятием.

Я что, опять кого-то убила и сама не заметила? Как в случае с мальчиком из аквапарка, чьего имени я не помню. И с дядей Игорем. И с соседскими двойняшками.

А ведь это еще не все, кого отец причислял к моим жертвам. Не все, о ком он говорил тогда, пьяными вечерами, пытаясь убедить Крис. Просто другим повезло больше: они не умерли. Кто-то вывихнул ногу, другой сильно отравился, третьего укусила бешеная лиса. Сколько пострадавших было в отцовском списке, даже не вспомнить.

Меня передергивает. Как вообще безумная идея, что отец собирается просить прощения, залетела мне в голову? Не иначе, дурацким бризом надуло.

— Господи Исусе! Вы кто такой, мужчина? — Инна заслоняет меня.

Отец застывает, но продолжает с подвыванием умолять, чтобы я пощадила неведомых их.

— При больничке, по ходу, психдиспансер имеется, — бурчит девушка-стихия, — и сейчас у них время прогулки.

— Если бы мое сердце было свободно, тотчас сделал бы тебе предложение, — подмигивает ей сатир. — Чувство юмора — единственное, что нужно для счастливого брака.

— Да откуда у тебя сердце? — бросает Инна через плечо и снова обращается к отцу: — Эй, болезный, встань и объясни, какого…

— Это мой отец. — Я поднимаюсь, будто «встань и объясни» относится и ко мне тоже. — Чего тебе надо? — Смотрю на отца сверху вниз.

Он замолкает и, утерев лицо рукавом, прижимает ладони к груди. Всклокоченные волосы и борода делают его похожим на бродягу. Невольно я тяну носом: не пьян ли?

— Я прошу тебя отстать от моей семьи, — медленно и четко проговаривает отец.

В голове белый шум: ничего не понимаю. Он говорит про Крис? Или… Догадка кометой проносится в сознании и срывается с языка:

— Завел новую семью на Диксоне, да?

Отец, неотрывно глядя на меня, кивает.

— Поднимайся.

Он выпрямляется и отряхивает колени.

— Ну и что там за семья? — Вроде и не хочу ничего знать, а вопросы так и сыплются. Значит, на самом деле хочу.

— Жена. Двое сыновей. Ва… Вася и… — Пауза затягивается, и я понимаю, что он передумал называть мне имя второго ребенка. Ну конечно, я же проклята. Мало ли что может случиться. Наверное, отец любит Васю чуть меньше, раз открыл мне, недостойной, как его зовут.

Злость лезет из меня. Еще немного — и разорвет изнутри. Царапаю запястье, чтобы сдержать ее натиск.

— Ты сказал, чтобы я отстала от них, но я ничего не делала, — сухо, по-деловому сообщаю я.

— Ты всегда так говорила, — выдавливает отец. — Никогда не брала вину на себя. Хотя очевидно, что ты… — Он начинает распаляться, но подавляет гнев и вновь переходит на жалобное нытье: — Заболели они, все трое. Врачи то одно, то другое говорят, а им с каждым днем хуже. Я сразу понял, что это ты, но гнал, гнал от себя эти мысли. Столько времени потерял. Думал, ну как так-то? Она там, мы тут. А потом догадался: ты же повзрослела, стала сильнее. Остановись, прошу тебя! Забери меня, если хочешь отомстить. А их оставь! — Отец вздрагивает, всхлипывает, но слезы больше не идут.

— Малыш, хватит слушать бред.

— Орлик дело говорит. Это ж дичь какая-то!

Сатир с Инной правы. Конечно, правы. Раз к Крис не пускают, надо развернуться и уйти, а не выслушивать отцовские завывания. Вот только ноги не двигаются с места, и внутри все орет: «Докажи, что он не прав!»

— Я. Ничего. Не делала, — с расстановкой произношу я.

— И ей? Тоже ничего? — Отец кивает на здание больницы и прищуривается. — Крис просто так с лестницы упала, да?

— Я пойду, — выпаливает Маруся. — А то у меня ребенок один дома, может натворить всякого. — Она сует мне в руки мобильный. — Вот телефон Кристины. Извини, что… — Она не может подобрать подходящих слов и, опустив взгляд, неловко пятится. — Когда вернешься домой, обязательно зайди в гости.

— Спасибо, — механически отвечаю я.

— Ну? — В голосе отца появляются торжествующие нотки. — Нечего возразить, да, Грипп?

Трудно поверить, что этот человек минуту назад ползал на коленях и обливался слезами. В его воспаленных глазах мерцает злоба. Лицо приобретает воинственное выражение. Борода топорщится щеткой, и редкие патлы развеваются на ветру, придавая сходство с религиозным фанатиком.

Я засовываю телефон в карман джинсов и тянусь к предплечью — расчесать, исцарапать, скрыть одну боль за другой. Сатир перехватывает мою руку, резко опускает и прижимает к штанине.

— В следующий раз намажу клеем, — грозится он.

Как ни странно, я слышу в словах рогатого искреннюю заботу, и это придает уверенности.

— С Крис все было в порядке. Очень долго. Она даже не простужалась, — чеканю я. — Несчастья случаются со всеми. Любой может заболеть или упасть с лестницы, без всяких проклятий. Возвращайся к семье. Они болеют, а ты их бросил. — Теперь я нахожу в себе силы развернуться и пойти прочь.

— Только попробуй увязаться за нами, придурок! — Инна показывает отцу средний палец.