пунктуационную расчлененность, орфографическая грамотность резко падает, скорее всего, Шишлин пишет в состоянии опьянения. Это тот поток чувств и слов, где личное неразделимо с идейным и общественным[412]. «Ох Лидка. Ведь это тобой написано в горячке, без разсудка неужели я не знаю твоего состояния здоровья и вообще. Ты зла на меня и я тебе охотно верю, готов во всем помочь, но… Личное надо в сторону. Я коммунист-чекист общее дело ты знаешь у меня всегда выше личного ведь мы делаем великое дело. Наш долг и задача укротить авторитет, дать почувствовать силу Советской власти и в тундре среди туземцев-диких, таких же как здешняя природа[413]. Вот им то и надо открыть глаза, вырвать их из под влияния шаман а ты этого моя любимая не понимаеш и не поймеш видимо пока я не вернусь. Разбить твою горячность я не всостоянии сейчас нас разделяют 2500 километров но все же дам телеграмму быть может поймет меня что и здесь она не забыта мной» (26.01.1934). Утренняя запись Шишлина спокойнее, однако показательно содержит большее количество отсылок к «миру культуры»: «Дурак не взял карточки Лидушки что-то взгрустнулось. Посмотрел бы, мысленно сказал пару слов. Эх а как бы послушал „Галкиной“ [Галина — сестра Лидии, жены Шишлина] гитары и потанцевал „Фокстрот“. Всего только месяц 7 дней а я уже начинаю скучать немного» (27.01.1934).

Через несколько дней «благодаря» задержке из‐за «бардака» Шишлин получает большое письмо от Лидии с вложенной фотокарточкой. И вновь появляется тот же характерный сниженный «интимно-лирический стиль»: «Не ожидал — фельдъегерь привез большое письмо от Лидушки. Рад что получил но за содержание его недоволен. Эх Лидка не дура ли ты вериш всяким не былицам ну черта ли со мной зделается а ты беспокоишся наводиш справки. Да живя со мной ты не видиш жизни треплеш свое без того подорванное здоровье, востановить которое моя цель и обязанность но пока успеха не вижу. Но… что не делается, все к лучшему скоро будем вместе и ты будешь спокойна. Безпредельно рад за присланную карточку но (неразборчиво) письмом пользуясь случаем даю телеграмму и отвечу почтой» (29.01.1934).

В дневнике все чаще появляются раздраженные ноты, критические высказывания в адрес сослуживцев, местного партаппарата, начальства: «Сегодня обеспечить посылку трех человек в район Полноват — Кондинск — Саранпауль ведь и тут гады недовольны советской властью. Плохо, когда люди с партбилетом творят антипартийные дела, играют на руку шаманам, не видят дальше своего носа — недовольство туземцев результат слабой работы и политической нечуткости парторганизации, результат работы под лозунгом: „На Севере все сойдет“» (27.01.1934). «Хотели лететь на поиски Нум-то ждали бензин, дождались но полет сорван. Сволочи с аэропорта прислали вместо бензина две бочки керосина. И тут гады мешают, срывают дело все ни чисто проверим» (01.02.1934).

Нарастает усталость, но формируется и понимание происходящего. К озеру Нумто стягиваются силы — «отряд в 30 штыков», — однако «на земле» все оказывается сложнее, чем в «легкокрылом биплане» Бударина: «Бардак какой то а не операция. Обещают не дают сиди и жди» (29.01.1934). «Сегодня пробыл 5½ часов в воздухе, все исколесил по тундре но… Результата то нет. Нумто не обнаружено» (31.01.1934).

«…Настроение у всех скорей бы в бой, расчитаться за все и обратно». Операция, приведшая к развязке (бою и обнаружению трупов заложников), начинается 2 февраля с вылета на Нумто из Березова через культбазу. Шишлин вполне разделяет боевое настроение «ребят из отряда»: «Мы рады а ребята из отряда еще больше засиделись ждут нас, настроение у всех скорей бы в бой, расчитаться за все и обратно» (02.02.1934). Радуясь способностям своего организма выдерживать разнообразные нагрузки, Шишлин переходит к описанию взятых с аэроплана заложников из местных: впрочем, создается впечатление, что «случайные» захваты не так часты: «В 1 час 15 м. Вылетели в разведку. Удачно в 70 кил<ометрах> Юго восточнее Нумто захватили Артемьева Павла — сволочь давно разыскиваемую»[414] (Там же).

3 февраля, когда становится известно, что заложники-коммунисты задушены, происходит перелом в объеме событий на единицу текста: плотность записей Шишлина возрастает вдвое. Убийство делегации переводит для Шишлина ход событий целиком в русло личного противостояния, войны «с личным счетом»[415]. В тексте дневника появляются характерные, закрепляющие внутренние обещания подчеркивания: «Вот гады. Лучших преданных людей Березовской парторганизации отправили на тот свет. А Шнейдер — больную женщину посланную партией и видавшую раньше деревни а не только тундру ее за что? Зато что не считаясь ни с чем она проводила политику партии. Честь вам и слава, погибшие товарищи! Мы за вас будем мстить. Кровь за кровь. Это будет так» (03.02.1934). Такой настрой, очевидно, распространяется не только на него: отряд в «30 штыков» выступает в тундру — «в неизвестность, ближе к желанной цели. Эх скорей бы подратся. Этим живут все. Надоело сидеть и ждать» (05.02.1934).

Владельцы тундры и ее завоеватели. Аэроплан — знаковый образ художественно-документальной прозы о Казымском восстании. У Бударина это «легкокрылый биплан», в постсоветской книге Е. Апина — самолет-убийца. В дневнике Шишлина аэроплан становится прерогативой начальства (Булатова)[416] и источником конфликтности в двух способах контроля над территорией: «с неба» и «с земли». Так, сброшенные с аэроплана записки с ориентировкой на местности оказываются недостаточными[417], погода портится, и Шишлин хотя и томится бездействием[418], но не может переупрямить стихию: проблуждав двое суток в пурге с падающими от усталости оленями, его отряд заблудился в тундре, встав у одного из «больших озер», уже в непосредственной близости от «ракового [рокового] места». Отряд то делится на группы, в попытках поймать кочевников, увиденных с аэроплана, то вновь воссоединяется. Однако кочевники почти неуловимы, показания проводников смущают невнятностью, заставляя Шишлина констатировать: «Ни чего не попишеш они владельцы тундры мы в ней безсильны…» (09.02.1934).

10 февраля, на фоне мытарств при ориентировке в тундре, Шишлин впервые критически пишет об условиях консенсуса в отряде: он не доверяет проводникам «Пашке и Кольке», ревниво оценивает «возвышение» своего соперника Стегаева, противопоставляя свою инициативу «сплетням подхалима» (09.02.1934). Шишлин не знает местности, но обладает почти звериным чутьем на приближение беды (что много позже помогло ему самому избежать ареста): «…Прихожу к окончательному убеждению — ушли от верной цели, нас водят путают» (10.02.1934). Показания захваченных остяков не проясняют ситуацию, противореча друг другу, тем не менее Шишлин сохраняет оптимизм: «Невольно вспоминается виденная кинокартина „Победители ночи“[419] Копия погодки. Но мы только не победители ночи, а завоеватели тундры» (12.02.1934). В его записях проявляется способность