к (эстетически) отстраненной оценке ситуации с моментальным переходом к агрессии: «Орлов струхнул. Стал осторожнее. Настаивает на усиленной охране. Говорит: „Не верю, нас заводят в ловушку“. А для меня уже все безразлично. Пусть ловушка. Лишь бы подраться, с удовольствием бы поснимал подырявил черепа гадам. Уж больно надоели все эти скитания по тундре. В силу свою и настроение отряда „подраться“ верю, ребята за предосторожность Орлова осмеяли <…> Расположились как медвежата в снежных берлогах. Жаль что нет фотоаппарата. С группой заснять бы. Снимок был бы оригинальным» (12.02.1934).

Допросы и уговоры захваченных действенны: ненцы показывают дорогу к местам кочевок разных семейств; Шишлин явно в своей стихии. Отношения с местными отнюдь не всегда выглядят как прямое насилие: «Они сильно нуждаются в продуктах. У меня все время просили хлеба чаю сахару (неразборчиво) отдать оленями или шкурами, а когда я отказал, то угрожали. Абысев говорил, что если добром не дашь то чум и дом изрублю…» (14.02.1934).

Ежедневный контакт с местными, многочасовые допросы побуждают Шишлина сформулировать свой взгляд на «национальную политику»: «Доиграли в мирную национальную политику а теперь ищи ветра в поле. Прав был тов Булатов сразу предлагая активные действия против повстанцев. Наши коммунисты убиты, все равно что случилось не вернеш а если-бы действовали сразу, головка былаб вся схвачена или уничтожена беднота закреплена за Советской властью — легализована и она бы сыграла большое дело, она-б тогда окончательно была вырвана от влияния кулаков и шаманов и явилась бы опорой Советской власти в тундре среди туземцев, именно проводником национальной политики среди туземцев. Правда не обошлось бы без крови. Но пусть за то результат был бы такой какого нужно добится ударив раз навсегда и по родовым авторитетам кулакам и шаманам, вырвав почву из под их — оторвав бедноту и среднячество от их влияния» (15.02.1934).

Однако на практике с некоторыми из захваченных повстанцев Шишлину удается выйти из противостояния и вступить в отношения взаимных договоренностей, а иногда и зависимости. Это касается, например, фигуры Гаврилы Молданова: «Ночь допрашивал Молданова Гаврила. Он твердый прямой туземец — не трус, или молчит, или говорит прямо. Сумел расположить и добиться откровенных показаний. Гаврил дал инициаторов выступления в числе их родного брата Ефрема. Гаврил указал, что основным инициатором всей волынки является Ерныхов Иван Андреевич который с начала волынки был там и возглавлял это дело, что остальные упорно скрывали. Выдал предательство убитых со стороны предтузсовета и членов тузсовета еще раз подтвердив наши агентурные данные. Он указал что после последнего приезда Спиридонова, тот проинформировал о численности отряда и вооружении в результате решили бросить затею войны — разбежаться по тундре и уже привели в исполнение» (15.02.1934). Выигрыш во внутриотрядном соперничестве за влияние на решение командира о дальнейших действиях зависит теперь от способности различить правду и ложь в показаниях хантов и ненцев. Поверив показаниям Молданова, Шишлин отстаивает перед Булатовым выбор направления на Лямин: «Ведь тут голова и заложники, а сюда не ехать! т. Булатов согласился, но, видимо, не уверен, а тот, сука, подлил масла в огонь и Булатов трижды меня спросил верю ли я показаниям Гаврила. Я свою уверенность подтвердил, что верю и результат безусловно будет. Во всяком случае добьемся его» (15.02.1934). В течение следующих дней Шишлину приходится постоянно укреплять себя в своем доверии Гавриле[420], тем более что захваченные отрядом стада оленей обеспечивают бойцов свежим мясом, но лишают группу Шишлина мобильности, буквально навязывая чекистам способ передвижения их «врагов»: «Двигаемся медленно обоз и захваченные олени связывают по рукам и ногам в передвижении. <…> Ерунда конечно что люди будут без хлеба еще сутки — 3 лишних в тундре. Но там на базе тов. Булатов и др. потеряв нас будут беспокоится и строить всевозможные догадки. Но раз мы пока у цели не считаясь ни с чем надо действовать» (20.02.1934).

Последние развернутые записи фиксируют показания Андрея Молданова, из которых вырисовывается картина восстания, разгоревшегося из‐за ареста четырех туземцев, и оставшегося на свободе «главаря» — Ивана Ерныхова[421]. Далее следует описание собрания, жертвоприношения и оглашения результатов «ворожбы» Ефима Вандымова: убить русских, чтобы добиться успеха в войне. «Убиты русские были в тот же день в который были захвачены. Остальные заложники живы» (21.02.1934). Погружение в детали подготовки повстанцами войны непросто дается Шишлину: «Лопнуло терпение, бросил, хуй с ним потом гад все разскажет. Эх мало людей то бы всех переловили гадов» (Там же).

«Писать ли об этом?» Последние дни — развязка вооруженного противостояния — явно перенасыщены: записи становятся коротки, не более двух — четырех предложений в день, причем 22 и 23 февраля Шишлин даже допускает ошибку в датировке месяца. Однако в финальной стадии спецоперации происходит нечто, что впервые вводит в дневник Шишлина тему самоцензуры.

Его «табор», как он называет оставшуюся часть группы с обозом, выдвигается навстречу второй группе, которая не появилась ни через установленные двое суток, ни через четверо, хотя Шишлин объездил округу километров на тридцать: «Безобразие в конце концов вместо условленных 2‐х суток где то пропадать четверо суток. Что за причина ума не приложу. Ведь люди взрослые а занимаются мудней. Ну „утро вечера мудренее“» (24.02.1934). Далее записи отрывочны и впервые включают ретроспективные моменты: Шишлин то запрещает себе писать, то вновь возвращается к событиям последних дней (25–28 февраля). Скорее всего, сблизившись, группы не узнали друг друга и вступили в бой. Запись от 25 февраля гласит: «Встреча с Булатовым. Бой. Из 9 шесть убитых. Кошмар. Писать не буду. Умирает Соловьев» (25.02.1934). Как мы помним, по воспоминаниям Хрушкова и Попова Соловьев пал вместе с Кибардиным и Дуркиным в «перестрелке у чумов», но тогда число погибших у Шишлина соответствует примерно общему числу убитых (включая двух-трех ненцев). Однако вряд ли Шишлин имеет в виду общее число погибших («из 9 шесть убитых»). Если же это потери со стороны отряда, то они вдвое превышают официальные (Дуркин, Кибардин, Соловьев). Вероятнее всего, Шишлин зафиксировал эпизод, который не вошел позже ни в какую официальную историю подавления восстания по цензурным причинам.

«Развязка боем», ставшая финальной точкой противостояния в официальном нарративе, у Шишлина еще впереди: «Опять один со своими 10 бойцами двигаю дальше. Простившись с Булатовым. Решено „умереть или победить“. Надеюсь на последнее. Сегодня поедем а завтра начнем. Олешки готовы бойцы затянули песню, повстанцы далеко не услышат. Кричат пора доканчивать спирт и двигатся. Итак завтра день мести, кровь за кровь…» (27.02.1934). «День мести» проходит без потерь и описан