Мотив памятной могилы лишь намечен в доминирующем нарративе (М. Бударин), однако в локальном пространстве могилы оказывались заметны. Могила «жертв Казымского мятежа» расположена «на приподнятой береговой площади реки, с которой открываются широкие пойменные пространства Оби и Сосьвы» (как описывал ее краевед 1930‐х годов А. Ф. Палашенков)[431] и при этом соседствует с двумя захоронениями середины 1920‐х. Те, в свою очередь, располагались на месте погостного кладбища XVI — начала ХХ века при бывшей церкви Всемилостивого (Великого) Спаса. Вероятнее всего, Степанов об этом не знал и не интересовался подобным. Но ощущение прямой преемственности с погибшими и само место погребения вызывали переживания, вполне соотносимые с религиозными. При этом ночное время посещения могилы было, вероятно, связано как с загруженностью рабочего времени, так и с нежеланием публичности[432].

Фиксируемый дискурсивный характер дневниковых записей двух современников и участников событий на озере Нумто показывает, что даже создаваемые вне «ретроспективного спрямления» тексты оказываются несвободны от влияний эпохи. Однако дневники показывают и другое — неодномерность представителей «победившей стороны»: их пристрастность во многом определяется особенностями натуры и обстоятельствами времени. Дневники Степанова и Шишлина схожи яркой агональной направленностью, нацеленной не только на врагов-повстанцев, но и на «недостойных соратников». Удивительно, что дневники современников, даже погруженных в самое пекло конфликта, активно востребуют и художественные образы, описывающие ситуацию и их чувства (фильмы, романсы, стихи), а также сами продуцируют такие образы и создают выразительные автопортреты их создателей, сгоревших в пламени того пожара, который они мыслили очистительным огнем.

4. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В главе были последовательно рассмотрены переработанные литературные источники, воспоминания и эго-документы по истории операции ОГПУ по подавлению восстания хантов в окрестностях озера Нумто (Казымского восстания).

Ранее всего опубликованный и наиболее известный впоследствии рассказ о восстании и его подавлении принадлежит перу М. Е. Бударина и был включен в состав его «Былей о чекистах». Этот рассказ из‐за его роли в истории культурной памяти о восстании мы определяем как доминирующий нарратив. Важнейшей особенностью этой версии «спецоперации» ОГПУ является задача не столько конкретизировать местную историю, сколько представить ее частным вариантом истории всеобщей, понимаемой как торжество «своих» над «чужими». В связи с этим образы власти локализованы вверху и в будущем (на крыльях биплана, в техническом прогрессе, в кабинетах руководства), а «враги» обживают «нижний мир», деля его с хищниками. Единственно достойным противником становится враг невидимый (сюжет о неуловимом белогвардейском офицере). Конфликт экзистенциализируется, теряя реальную причинность, а развязка акцентируется, обретая черты надличного возмездия.

Сопоставление «Былей о чекистах» М. Е. Бударина с воспоминаниями свидетелей и участников событий, записанными в конце 1970‐х годов, — В. П. Попова, Г. И. Хрушкова и Г. М. Бабикова — показывает, каким образом канонизация определенных сюжетов и интерпретаций в официальном нарративе влияет на структуру и язык воспоминаний людей, с ним знакомых. Отличающиеся по стилю и интенции мемуары похожим образом описывают убийство членов делегации и последний бой карательного отряда в тундре. При этом мы имеем возможность услышать голос «третьей силы», принадлежащий «наивному автору», не сливающийся с общим хором (Бабиков).

Дневники тех, кто подавлял восстание, написанные в 1930‐х годах и опубликованные лишь в 2000‐х, открывают не столько истоки и «горизонты» субъектности победителей, сколько неодномерность субъекта, который имел мало общего с безжизненной и безымянной тенью «бойца невидимого фронта» из официального нарратива. При этом говорить о личном характере создаваемых эго-документов можно весьма условно. Ни один из них не создавался вне контекста и изначально включал оценки, образы и цензурные метки для «своей стороны». При этом главными адресатами недовольства (от раздражения до гнева) в эго-документах обычно оказываются как раз «свои», счет к которым не закрывается с ликвидацией врагов, а лишь настоятельно побуждает к разоблачениям и «войнам памяти». Тем не менее фактура эго-документов настолько богата, что только она зачастую позволяет выйти за пределы антагонистических «правд» к многосоставному, сложному, объемному нарративу.

Часть III. Память и речь

Глава 7. ИШИМ: ИНСТРУКЦИЯ ПО УПРАВЛЕНИЮ «САМОЛЕТОМ-АМФИБИЕЙ»

Гибридная методика работы с исторической памятью

(Штейнберг И. Е., Клюева В. П.)

Создание методики изучения исторической памяти[433] о событиях, отстоящих на момент исследования более чем на три поколения, можно отнести к нестандартным методическим задачам. Память о событиях Западно-Сибирского (Ишимского) крестьянского восстания 1921 года на момент исследования (2018) удалена от нас почти на 100 лет[434], то есть больше чем три поколения. Эта память прошла через идеологические фильтры советской и постсоветской политической системы, когда сначала участники восстания делились на «красных» героев и «эсеро-кулацких врагов» советской власти, затем на «красных бандитов» и крестьянских «героев-мучеников», сопротивляющихся продотрядам и «беспределу кровавого режима». Современный дискурс коллективной исторической памяти можно назвать примиряющим, так как сегодня все участники восстания с обеих сторон позиционируются как жертвы Гражданской войны и борьбы за установление нового политического строя.

Коллективная память современного общества еще долгое время будет нести отпечатки советской идеологии, не допускавшей в интерпретации событий Гражданской войны иных трактовок, кроме официальных и одобренных. В то же время современные государственные идеологические институты, если судить по СМИ и образовательным программам, до сих пор не имеют определенной позиции по отношению к историческим событиям этого периода[435]. Плюрализм мнений, доступность источников, содержащих противоречивые оценки событий и причин бунтов населения против советской власти, делают исследование памяти работой, похожей на собирание пазла из деталей разных наборов. Методика исследования должна учитывать также роль семейной памяти, которая сохраняется в виде устных историй, писем, фотографий, других реликвий, в том числе «семейных тайн» об участии родственников в восстаниях, которое скрывали от потомков и внешнего мира из страха политических репрессий и прочих соображений безопасности.

В исторической памяти об Ишимском восстании как бы слиты три группы различных «голосов», которые с помощью разных методов должно услышать, различить и зафиксировать[436]. Прежде всего, «голоса снизу», или устные истории, которые исследователи, использующие биографический метод, называют «нарративной памятью»[437]. Здесь представлены семейные истории и образцы индивидуальной памяти, пропущенные через идеологические, политические и образовательные фильтры восприятия события современным поколением. Затем — «голоса сверху», которые звучат в публичных высказываниях представителей власти, к примеру чиновников отдела культуры городских управ, отвечающих за организацию коммеморации и транслирующих официальные версии события. И наконец, «голоса сбоку», представленные «экспертами памяти» — профессиональными историками, социологами, этнографами, краеведами, сотрудниками музеев, работающих не только в традиционных, но и в современных музейных формах (музейные шоу, квесты и прочие мероприятия, проходящие в реальном и виртуальном пространствах).

МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ ВЫЗОВ

Изучение подобного «многоголосия» представляет не только методическую проблему выявления и анализа