Главные политические кризисы в королевстве, имевшие большой резонанс во французской столице, привели к восстаниям: Этьена Марселя в 1358 году, майотенов в 1382 году и кабошьенов в 1413 году. История этих жестоких событий выходит за рамки повседневности, но выводит на сцену городские массы, заполнившие улицы, открывшие тюрьмы и устроившие расправы без суда и следствия. По словам хронистов, среди них была прежде всего отчаявшаяся беднота, разорившиеся ремесленники, люди из низших социальных слоев, которые уходили к разбойникам, авантюристам и преступникам всякого рода, каких всегда было немало в большом городе. По словам современников, а позже историков, ими манипулировали политические фракции: в XIV веке — наваррцы, в XV — бургиньоны. Восставшая толпа была своего рода орудием крупной парижской буржуазии, пытавшейся усилить свою политическую роль. С интересующей нас точки зрения ясно, что эти мятежники, повстанцы (которые в целом заплатили дорогую цену за свой бунт) не выдвигали конкретных социальных и политических требований, но слушали тех, кто говорил им о достоинстве, об улучшении социального положения и, разумеется, о лучших жизненных условиях, и шли за ними. В этот период наметились пока еще неясные формы требования демократии, равенства, справедливого распределения налогового бремени и расходов, связанных с войной и обороной королевства. (Термин «демократия» надо принимать условно, но Б. Гене рассматривает как демократическое течение комплексные требования о разделении властей, финансовом контроле и говорит о «демократии привилегированных».) Восстание в Париже в 1413 году возглавил ремесленный цех мясников — одновременно богатый и мало уважаемый. В нем были замешаны все крупные рода парижских мясников. Королевская власть, с честью вышедшая из этого испытания, стала опасаться, как бы профессиональные организации, какими являлись ремесленные цехи, не превратились в очаг неповиновения и бунтарства. Такими опасениями (возможно, необоснованными) была окрашена вся социальная политика власть имущих как в столице, так и во всем королевстве. Они не исчезли даже после восстановления мира.

Один момент заслуживает внимания при анализе сложных событий, касавшихся не только Парижа и парижан. Мастеровые и работники столицы, как и преподаватели университета, магистраты и духовные лица, имевшие семьи в Париже, могли лишь следовать за ходом событий и пытаться к ним приспособиться. Фактически они стали англо-бургиньонами и испытали на себе катастрофические последствия всеобщего кризиса, который вышел за рамки их собственного политического выбора, если таковой имел место.

Во второй половине XV века, когда в Париже восстановился внутренний порядок и мир с чужеземцами, когда город смог залечить раны, а его жители вновь приступили к мирному труду, среди хорошо организованных ремесленных цехов, зарегистрировавших свой устав, а затем изменявших или дополнявших его при новом утверждении, произошли структурные изменения. Так, среди обработчиков дерева выделились столярные и плотницкие цехи. Точно так же аптекари отделились от бакалейщиков. Здесь важен не столько точный анализ всех этих изменений, связанных с конкретными обстоятельствами, сколько главное событие, а именно сохранение и укрепление организации такого типа, просуществовавшей до Революции 1789 года.

Но на заре Нового времени некоторые ремесла стали считать корпорации слишком стеснительными, и ремесленники принялись селиться в пригороде, за городскими стенами, вне контроля со стороны парижских ремесленных цехов. Именно в этот момент общая картина корпораций стала разрушаться, что историки зачастую принимают как данность, в то время как внутренние ограничения, в частности необходимость изготовления «шедевра», закрывающие доступ к званию мастера для самых бедных людей, становились жестче, при этом число исключений и привилегий, предоставляемых детям мастеров, росло. Разрыв между наемными работниками и мастерами увеличился, и ученики и подмастерья начали создавать собственные организации для защиты своих интересов. Это значит, что под маской непогрешимой преемственности, создаваемой уставами, происходили радикальные изменения.

Повседневная жизнь парижан была организована внутри сложных социальных систем со сложившейся строгой иерархией, считавшейся незыблемой. В ту эпоху обитателям великой столицы их город представлялся таким местом, где можно обрести своего рода социальную безликость, пространством свободы, где можно стряхнуть с себя тяжелые семейные узы, пренебречь ограничениями, навязанными социальным положением, зажить по-другому. Большой город способствовал развитию объединений по собственному выбору, например товариществ, которые гарантировали своим членам помощь и поддержку. Больше свободы, больше солидарности между равными — вот черты, предвосхищающие современное общество.

Однако эти системы солидарности или организации труда, которые выбирали для себя средневековые люди, обладали ограниченными возможностями и ставили перед собой скромные цели. Они не стремились ни к каким радикальным социальным потрясениям, не ставили под вопрос ни формы правления, ни гегемонию Церкви. Впрочем, Церковь их и вдохновляла: она представляла образец общин равных людей (например, аббатство или коллегия), узаконивала солидарность, требующую равенства между членами группы, или необходимость делиться и перераспределять богатства.

Такие аспекты трудно выявить из документов. Они представляют собой этап длительной и постепенной эволюции, которая далеко не закончилась к концу XV века. Их можно выявить только по контрасту. С этой целью мы рассмотрим три момента: изменения в семейной среде, место женщин в лоне семьи и в мире труда и, наконец, круговую поруку, которую с XIX века представляли как прообраз профсоюзов.

Тенденция, вследствие которой во всем обществе роль, большой семьи уменьшилась в пользу узкого семейного круга, еще ярче проявлялась в таком большом городе, как Париж. Семья — это супружеская чета и дети, как о том неоднократно свидетельствуют архивные документы, в частности касающиеся недвижимости. Это важное положение стало следствием религиозных императивов, продиктованных Церковью, которая определяла брак как таинство: строгая моногамия, добровольный союз, нерасторжимый в земном мире. Историки часто отмечали, что эти требования становились обузой прежде всего для вельмож и королей, поскольку простые смертные не имели средств к полигамии и охотнее соглашались на свободный выбор супруга, ибо узы родства не так тяжелы, если нечего завещать и не приходится отстаивать клановые интересы.

Арендные договоры XIV–XV веков дают нам больше информации и показывают, что эта тенденция получила логическое завершение. В таких документах оговорены условия, на которых владелец уступает свою недвижимость за ежегодную плату и с учетом соблюдения некоторых правил. В них называется арендатор, приводится имя его жены, данное при крещении (правда, не всегда). Аренда обычно бессрочная, но порой пожизненная. В конце XIV и в начале XV века в пожизненных договорах упоминались, помимо арендатора, его жена и дети, уже рожденные или будущие, — формулировка, определяющая семейную норму. Остальных родственников могли упомянуть в случае расширения аренды; случалось, что арендатору удавалось вписать в список пользователей договора и лиц, не относящихся к его семье.