— Мои жертвы история едва ль запомнит, — отмахнулся Роскоф, плюхаясь на неудобный даже на вид диван.

— И после сего ты станешь мне колокол лить, что ездил на Урал? — вскинулся Медынцев. — Я вить в логике от тебя не отставал, Платошка. Могу кое-что сопоставить, собственно, уже сопоставил.

— Ну и? — невежливо вопросил Роскоф.

— Ты учился у Николя. Это раз. Сабуров также. Это два, — сухо начал Медынцев, не сводя с Роскофа пытливого взгляда. — Три — покойный Филипп Антонович был французской эмигрант. Четыре — я за границею немало имел бесед с духовным сословием. Пять — ты не масон.

— Так считай, моя логика прохудилась, — открыто улыбнулся Роскоф. — Что из сего вытекает, убей, не пойму.

— Ты — тайный иезуит, — отрезал Медынцев. — Все в вашей семье иезуиты.

— Особенно маменька, — ошалело пробормотал Роскоф.

— Да, я и об этом думал… Но это — единственное, что не сходится, да и то, быть может, потому, что я еще чего-то не знаю, — твердо возразил Медынцев. — Но я знаю также многое, весьма многое. Когда Папа сломился перед Бонапартом, Общество Иисуса устояло. Только у иезуитов в XIX столетии высокая образованность сопрягается с приверженностью к монархическому устройству. Другое дело, они сами иной раз желают решать, кому это устройство представлять. Но это уж так, мелочь. Великая Екатерина одной рукою разгоняла масонов, другой — привечала иезуитов, когда орден был под угрозою закрытия. Ты удивлен, что мне сие известно?

— По чести сказать, я о том впервые слышу сейчас от тебя. — Роскоф поднялся, следом встал и Медынцев. — Послушай, Арсюша… Так ты, стало быть, в отставку подал? Почему?

— Не захотел вступать в ложу. Неужто не ясно, что без этого на службе все зря, все попусту?

— А то ты раньше не догадывался?

— Раньше я не догадывался об изнанке масонства. Где они — там реформации и революции. Роскоф, ты увиливаешь от ответа.

— Ни мало, — Роскоф неуверенно протянул руку, словно она весила добрый пуд, и положил ладонь на плечо друга. — Просто я не знаю, враз ли ты мне поверишь. Но вообрази, только вообрази на мгновение, будто существует православный орден теократов, тайный, не хуже иезуитского и с оным однолеток.

— Фатаморгана какая-то… — Арсений не сбросил с плеча руки, словно бы не заметил ее. — И что, таковой существует?

— Почти. Существовал до сего года, ласкаюсь надеждой, будет существовать и впредь… Но нынче орден сей состоит в России из нескольких всего человек, одного из коих ты видишь перед собою. Ну что, Король Хрустальных Пещер, мир?

— Мир, Граф Черной Розы.

Друзья от души рассмеялись и обнялись. Словно десять лет долой, а то и больше.

— А у тебя, кстати сказать, сохранилась твоя часть Malleus bellorum? — придирчиво прищурился Арсений.

Если без латыни, то «Молотом войны» назывались игрушечные солдатики, вот только игралось в них не вовсе в малые лета, а годов с тринадцати. Затея самостоятельно лить в глиняных формах солдатиков пошла от Панны, но Панна теряла интерес к фигуркам, стоило на них высохнуть краске. Между тем у трех друзей потихоньку составилась сложная игра, чем-то похожая на шахматы, хотя количество ходов в них выбрасывалось костями. Первые образцы солдатиков еще походили на таковых, современных либо древнеримских, но затем пришла пора готических чудовищ. Платону, догадавшемуся первым, достались в его армию скелеты и вампиры, Арсений заказал себе античных кентавров с минотаврами и Медузой Горгоной, а Сережа — всевозможных химер. Игралось не на доске с клетками, а на полу, где расставлялись руины замков, деревья и скалы — также Прасковьиной работы. Правила совершенствовались и усложнялись по мере того, как друзья росли. Одна решительная баталия как-то раз продлилась — с незначительными перерывами — двое суток.

— А ты знаешь, моя армия у меня по сю пору с собой, — признался Платон. — В одиночку стратегии не разыграешь, а все ж люблю иной раз пораскинуть мозгами… Рано или поздно, конечно, отдам моему старшему.

Последнюю фразу Роскоф охотно бы взял назад, да уж слетело с языка, не воротишь. Думать же надо… Так ведь Арсюшка и не женился: на руке только перстенек с гербом-печаткой. А все ж сейчас, дал бы Бог, есть надежда, что эти двое как-то, да разберутся меж собою.

— А ты с чего про Malleus bellorum вспомнил? — поспешил он перевести разговор. — Так просто, либо хотел показать мне, насколько нелюбопытен?

— Не знаю сам, — Арсений рассмеялся. — Думаю, и то, и другое пополам.

— Ценю деликатность твою, но она чрезмерна, — улыбнулся Платон. — Только теперь я сам вправе решать, кому открыться. У юноши, как ты должен понять, такого права не было. Ты, я чаю, птица теперь вольная? Задержись на день-другой, найдется о чем потолковать.

— Прошу прощенья, Платон Филиппович, что запросто, — дверь отворилась и вошел Вилие, после чего в комнате показалось уж совсем тесно. При виде Медынцева старый шотландец не сумел удержать досадливой гримасы.

— Давний мой друг, господин Медынцев, совершенно надежен, — нетерпеливо обронил Роскоф. — Что-то не ладно, Яков Васильевич?

— Третий раз за месяц горячечное недомогание, — озабоченный лейб-медик без приглашения уселся. — Подозреваю febris gastrica biliosa. Само по себе опасности нет, да только третий уж раз… Изволил пить с Ее Величеством чай, вдруг сильная испарина, такая что из-за стола встать пришлось, слабость… Я не доволен, весьма не доволен.

— А, черт дери, достали-таки, — Платон Филиппович, резво вскочивший на ноги, сам покрылся обильной испариною — волоса его потемнели, прилипнув ко лбу.

Лейб-медик вышел — не дожидаясь и не прощаясь, что самое по себе убедило Медынцева в том, что слова его выразили весьма малую долю горькой истины.

— Роскоф! Я не стану тебя удерживать, время твое дорого, — произнес Арсений, тем не менее удерживая Платона на пороге. — Но командуй! Чем я могу помочь сейчас тебе… Нет, не тебе! Ему.

— Ему? — Платон коротко, иронично рассмеялся. — Тут уж ничем не поможешь, Арсюшка… Царю — репка! Но слушай, коли ты друг мне… Сейчас начнется смута, страшная… Какой еще святая Русь не знала. Скачи к Панне… Забери Сережку из школы, отправляйся с ними вместе к Лёльке… Егорку пусть тоже домой отзывает, Медынцев, Лёлька своенравна, сам помнишь, но хоть стучи кулаком по столу — сейчас все всурьёз… В Кленовом Злате — хорошая охрана, разберешься сам. Пусть все мои будут в Кленовом Злате и при тебе… Хоть эту тяжесть с меня сними, слышишь…

— Будь покоен, я тотчас назад… Но… — Медынцев заколебался. — Через верного ль человека ты дашь знать в столицу, если беда действительно грянет? У тебя есть, через кого снестись с властями?

— С кем с кем? — Роскоф вновь рассмеялся. Странная его веселость была неприятна. — В столице безвластие, неужто ты не слыхал?

— Но что Аракчеев? — Медынцев, казалось, переступил через себя, дабы произнести неприятное для него имя.