— А ты не слыхал разве? — похоже, все веселило в этот день Платона Филипповича. — Сдается, ты был прав в его отношении, а я как раз — ошибался.

— Я и по сей час почитаю себя правым, что Аракчеев — мерзавец, каких поискать. Но едва ль ты мог ошибиться в том, что он — верная собака государева. Просто в ту пору мне сие не казалось достоинством, а теперь — кажется.

— Некогда, Арсюшка, право, некогда… — Платон Филиппович отмахнулся от какой-то докуки. — Не тревожь себя попусту, лучше поспеши.

— Почитай, меня уж тут нет… — Однако же Медынцев еще, несомненно, продолжал быть. — Но не зря ль ты безумствуешь, Роскоф? Эскулап же сказал, что прямой опасности не видит…

— А что ему прикажешь еще говорить при чужом человеке?! Он все сказал, только ты не мог услыхать… Gastrica biliosa — Эзопов, извини, язык. Он сказал, что исчерпал все сомнения в том, что Император отравлен. — Роскоф досадливо махнул рукою и, не обращая уже внимания на опешившего Медынцева, стремительно зашагал прочь.

Ладно обустроенное Грузино, что на правобережье Волхова, замерло под низким осенним небом, словно объятое чумой. Проезжего случайного удивило б то, что на улицах не играют дети, но для жителей в том уж давно не было необычного. Вечно напуганные матери первою мыслью своих чад внушали недопустимость производить какой-либо шум. Нечто иное, новое и по-новому жуткое, висело и над «помещениями» — так назывались выведенные в стройный ряд казарменные дома, и над нелепыми причальными башнями в форме пирамид, над строительством колокольни, над огромным парком и обоими барскими домами — зимним и летним. Что там, тихие дети, гиль! Взрослые, произнося самые необходимые в обиходе фразы, пугливо оборачивались по сторонам.

Диссонансом простучали в этой неживой тишине подковы лошади, подлетевшей к подъезду собранным галопом.

— Доложи, милейший: полковник Пестель, Павел Иванович, — довольно бойко обронил назвавшийся. Вся его кургузая «бонапартовская» наружность являла в это осеннее утро вид полного довольства, особо заметного рядом с выбежавшим лакеем, чье осунувшееся лицо было бледнее собственного парика.

— Их сиятельство граф Алексей Андреич, не изволят-с принимать, — сизыми губами прошелестел человек.

— Меня примет, — Пестель, соскочив, швырнул было лакею поводья, но тот не подумал их ловить. — Ты чего себе позволяешь, скот?

— Не принимают-с, — человек даже не отшатнулся при холостом взмахе хлыста в руке приезжего. — Хоть бейте, хоть убивайте, ваше благородие.

— А коли пришибу? — Пестель ощерился, не опуская хлыст.

— А хоть бы и так, ваше благородие, — в манере лакея проступило усталое спокойствие человека, чрезмерно утомленного долгим отчаяньем. — Дешевле отделаюсь.

— Что за ракалья?! — визгливый немолодой голос, донесшийся с самого верху лестницы, вынудил Пестеля поднять голову. — Филька, дрянь, почему не прогнал?! Запорю! Собак на него, живо!!

Высокий, худой как жердь, граф Аракчеев являл собою страшное зрелище. Немытые и нечесаные волоса свисали сосульками: мясистые уши выглядывали из них. Невыразимые и сюртук, казалось, не меньше недели заменяли ему ночную рубаху. Но безобразней всего выглядел платок на его тонкой шее — батистовый, некогда белый, покрытый какими-то бурыми пятнами, похожими на высохшую грязь.

— Повесить на меня всех собак вы еще успеете, Алексей Андреич, — отозвался Пестель вроде бы без испуги, но весьма громко, словно стремясь, чтоб явившийся из стеклянных дверей граф непременно узнал его голос.

— А, Павлушка! — граф, остановившийся в стеклянных дверях сделался из грозного каким-то расслабленным. — Не ждал тебя, но что уж, заходи. Решил, стало быть, навестить старика?

Взбежав по ступеням, Пестель проследовал за хозяином дома внутрь. Анфилада оказалась странно безлюдна. Была и другая странность: вопиющий беспорядок спорил с установлениями скрупулезнейшего порядка. В каждой из комнат висел на стене подробнейший перечень содержавшихся в ней предметов — от комода до салфетки на нем — а перечтенные предметы покрывала густая пыль.

— Все разбежались, сукины дети, кроме моих сыскарей, — аттестовал обозреваемую картину Аракчеев. — Хоронятся по своим углам, лешачихино отродье.

— И продвигается ль сыск? — спросил Пестель.

Оба вошли меж тем в кабинет. Хозяин сделал рукою вялый жест, приглашающий гостя сесть, и опустился в кресла сам.

— Без малого две дюжины мерзавцев взято, а толку нет. Как прижмешь посильнее, так показывать, понятно, начинают. Только так-то бестолково, один на второго говорит, третий на четвертого. Пятеро уж окачурились, а ни на синь пороху не яснее. Ты к обеду хотел остаться? Не стряпали у меня. Кушаю только мадеру с сухими бисквитами.

— Ну, уж здоровье-то надобно поберечь, — Пестель с интересом покосился на грязный платок. — Да никак это кровь, Алексей Андреич?

— Кровь, точно кровь — Настасьюшкина. Чтоб всяк знал, покуда всех злодеев не порешу — не успокоюсь, — уронил Аракчеев не без гордости. — Всегда чуяло сердце, что дура допрыгается. Крутенька была. А мужик, он, Павлушка, не любит, чтоб над ним не природный господин стоял, а свой брат. Даже собаку с умом бить надобно, не то что человечка. А бабу впрямь жаль, ох, как жаль-то… Тёплая была баба.

— Но весьма вовремя отчислилась, — Пестель хмыкнул. — Алексей Андреич, а не сами ль вы ее того, чикнули?

— Да ты что себе позволяешь, мальчишка?! — Хоть Аракчеев и вскинулся, но заметно было, что настоящей злости в нем теперь нет. Старик, похоже, устал ее демонстрировать, промелькнуло в голове у Пестеля. — Забыл, как я тебя за уши дирал? Нешто я похож на душегуба?! Выдумает же — сам чикнул.

— Простите великодушно, я уж так, к слову пришлось. — Пестель озабоченно нахмурился. — Не хотел ничего вверять бумаге, а чужой душе — еще больше не хотел. Вот сам и приехал, не обессудьте. Оно надежнее, самому. Всяк скажет — зачастил Пестель к благодетелю семейства — чинов ищет. Что удивительного?

— Ну, пошел тянуть кота… — Аракчеев поморщился. — Чего тебе, Павлушка, говори толком…

— Недели три еще продержитесь, Алексей Андреич? Очень надобно, чтоб не меньше…

— Ты из самого-то дурака не делай!

— Сам нездоров. Уж ему не до этого.

— Все одно не пройдет… Столица вторую неделю в безвластии… Еще денька четыре — и назначат мне замену.

— Алексей Андреич, благодетель, никак иначе нельзя! — проникновенно взмолился Пестель, прижимая к груди небольшую свою, приятно округлую руку. — Ну разве мне вас учить? Да я, вправду, в свистульки еще играл, когда вы уже и похитрее вольты выписывали… Ну придет запрос — а вы в ответ, мол, выезжаю завтра же! А назавтра главный злодей найдется, оно и не получилось выехать… Они вновь запрос — а вы опять — завтра незамедлительно! А назавтра — прихворнули от огорчений! Сильно ль больны? Уже лучше сделалось, встаёте — и в дорогу! Ан опять хуже! Станете, главное дело, все время грозить, что почти уж выехали — нипочем не дерзнут заместителя ставить!