Сознание того, что она в чужом, незнакомом городе, — возбуждало, будоражило ее. Она не могла усидеть в гостинице и, наскоро распечатав чемодан, побежала на улицу. Долго шла бесцельно и наугад, не запоминая дороги, пока не оказалась на просторном, наполовину уже опустевшем рынке. Она ходила между рядами и покупала все, что попадалось ей на глаза: помидоры, малосольные огурцы, вареную кукурузу, яблоки. Все это бестолково смешалось в ее самодельном газетном кульке, который то и дело расползался; в другое время этот кулек испортил бы ей настроение, но сейчас она неумело и терпеливо пыталась спасти его, прижимала к себе, придерживала сбоку. Было отчаянно хорошо. Она чувствовала освобождение от всего, что надоело ей, и больше всего — от одиноких вечеров, когда было тоскливо, пусто на душе, когда уже ни во что не верилось и хотелось уйти в кино, сесть в первый попавшийся троллейбус, пройтись по опустелой улице — все еще жила глупая детская мечта о счастливой встрече, которая может изменить жизнь. Но она, конечно, никуда не уходила, оставалась дома, включала и выключала телевизор, снимала с полки любимые книги, листала, бросала открытыми. Ложилась спать рано, но ворочалась, долго не могла заснуть и от этого еще больше злилась, нервничала.

На другой день она была замкнутой, сухой, презирала себя за колкости, которые рассыпала по сторонам, и злорадно думала: «Так тебе и надо, злючка! Никто тебя не любит, никому ты такая не нужна». Сейчас все забылось, куда-то отошло. Она жадно вдыхала резкий запах зелени, прислушивалась к базарному гомону, — и все было так ярко, шумно, свежо, что она на секунду даже зажмурила глаза, проверить — не почудилось ли ей все это?

А вечером она отправилась погулять по городу. Толпа вынесла ее к центру. Где-то недалеко был парк; танцы, видно, еще не начались, но молодежь уже собралась, парочки, группы по три-четыре человека прохаживались по проспекту, по проезжей его части, где движение почему-то было запрещено. И снова, как и днем, на рынке, ею овладело непонятное возбуждение, ей хотелось взять в соучастники своей радости всех этих ребят, которые предавались незамысловатому провинциальному развлечению, бесцеремонно разглядывали друг друга и сами охотно подставляли себя под чужие любопытные взгляды.

Правда, в этой прогулке что-то смущало, беспокоило ее. Долго не могла понять — что, но потом увидела: она выглядела здесь явно чужой среди молодых девчонок и ребят с восторженным блеском в глазах. Она уже прошла через все это: и ритуал знакомства, и долгое стояние в подъезде, когда прислоняешься к пыльной батарее, собираешься уходить, но никак не можешь уйти; и кино, когда видишь, как его рука тянется к твоей, — все это уже было, десятки раз было. Но главное, она знала и финал этих так похожих друг на друга спектаклей, а они пришли только к началу первого действия. Алла внушала себе, что ей жаль этих девчонок, которым еще предстоят разочарования, и слезы, и запоздалые покаяния, которые уже ничего не смогут изменить, но вместе с тем она понимала, что завидует им. И вдруг остро, до боли ощутила она, что все невозвратимо. Ей никогда уже не будет ни шестнадцати, ни девятнадцати, ни даже двадцати двух — не будет. Мысль эта была так внезапна, что Алла попыталась отогнать ее от себя, как делала это уже не раз, когда что-то смутно тревожило ее, только тогда она еще не знала, что это за чувство. И она поняла, как бессмысленны ее надежды казаться вечно юной девчонкой, как нелепы ее девичьи ужимки, косички и бантики… впрочем, она в сердцах принялась уже наговаривать на себя, а ей и без того было тошно.

Из Воронежа Алла уезжала разбитой, уставшей. Опять, как и тогда, на рынке, был яркий и шумный день, была обычная вокзальная суета, которая всегда умиляла Аллу, но сегодня только раздражала. Она сухо кивнула соседям по купе, на их вопросы отвечала односложно и мечтала только об одном: поскорее вернуться в Москву.

Уже здесь, в своей пятнадцатиметровой комнатке, среди всего привычного и любимого ею — книг, пластинок, керамики, куклы Маши с подведенными глазами — Алла разобралась в своих воронежских ощущениях. Теперь ей стало окончательно ясно, почему так больно подействовала на нее мысль об ушедших годах: слишком много хорошего было связано у нее с этим прекрасным и беспечным возрастом. Ей вспоминался легкий безостановочный полет; теперь она словно с размаху налетела на какую-то стену. Когда именно это случилось, она не знала, только чувствовала, что с каждым месяцем она все больше замыкается в себе, все чаще, обворожительно улыбаясь, говорит людям колкости, чтобы потом терзаться, ругать себя на чем свет стоит. Она все больше входила в роль: жеманничать, хитрить, ставить собеседника в тупик неожиданными поворотами в словах и поступках.

Когда-то вопросы, замужем ли она, а если нет, то почему, выводили ее из себя. Потом она привыкла и реагировала на них почти спокойно. В конце концов все говорили одно и то же, у всех за этим вопросом стоял другой, не заданный, но более существенный, наконец, все одинаково лицемерили и даже одинаково острили: «Не понимаю современных мужчин! Такая девушка — и не замужем…» Словом, близко к сердцу принимать эти вопросы не стоило. И она тоже научилась хитрить. «А разве это обязательно?» — глядя на собеседника наивными глазами, спрашивала она, словно вопрос этот только сейчас пришел ей в голову.

Подругам, конечно, отвечала она по-другому. Странно, они все-таки ее жалели, особенно те, кто знал о ее неудачном замужестве. Хорошо, правда, что еще не вспоминали Алика — догадывались, как ей это неприятно. Быть может, от него только и осталось, что это смешное и странное имя: «Алён», он любил ее так называть, потом и Оксана переняла, так за ней «Алён» и закрепилось.

Сама она вспоминала Алика редко. Как-то быстро все пролетело, промелькнуло — и знакомство, и свадьба, и несколько суматошных месяцев, и последние недели, когда уже все было решено, и, прощаясь, они старательно, усердно обижали друг друга, словно боялись, что расстанутся, сохранив хорошие воспоминания. Они находили самые дорогие эпизоды, перед которыми каждый из них был беззащитен, чтобы больнее ударить друг друга.

Уже сейчас Алла обнаружила с удивлением, что их, оказывается, ничто не связывало. Семейная жизнь не внесла ничего нового в то, что