— Пап?

Дочка! Чуть не прослезился, до того обрадовался родному голосу.

— Пап, а ты где?

— Еду, малышка. Еду по городу.

— А-аа, и то славно, — Василиска шмыгнула носом, значит, почти плакала.

— А что случилось? Чего ты там сопишь? Ревешь, что ли?

— Реву, — призналась она плаксиво.

— И где ревешь? — Он отчетливо слышал звуки городской жизни, значит, она не дома.

— На улице реву, пап, — призналась дочка.

— И чего ревешь на улице? На какой улице ревешь? По какой причине? Может, я тебя подберу? Поревем вместе?

— Пять, — буркнула дочь.

— Что пять?

— Сразу пять вопросов, сыщик, — фыркнула она уже без слезы. — Вот манера у тебя, папка!

— Отвечай по порядку, Васька, ну? Начинай с последнего, куда мне подъехать?

Василиска послушно назвала адрес кафе, в котором роняла слезы в чашку с кофе. Он тут же свернул и принялся слушать. Оказалось, что ее возлюбленный смылся за границу ранее намеченного времени. Что они даже не успели эскизы посмотреть по ремонту дома. И вообще прощание прошло сумбурно и совсем не так романтично, как бы ей хотелось. Макаров чуть не выпалил, что не зря они с матерью так переживали, но сдержался. Бывшая наверняка уже накудахталась вволю.

— Самое страшное, папка, что на Новый год я одна, понимаешь! — заревела Василиска в полную силу, как только уселась к нему в машину. — Что он там станет делать в праздники? Зачем так скоропалительно улетел? Господи, как мне плохо, папка!

Вот не знал, что сказать, и все. Он и раньше-то не был мастером по женским печалям, а в холостяцкой жизни вообще огрубел. Поэтому сказал что чувствовал:

— Васек, да ты мне просто сердце в клочья рвешь, малышка! Я сейчас тоже зареву!

— Что? — Самые любимые в мире глаза уставились на него с подозрением. — Что ты сказал?

— Что тоже сейчас зареву. — Макаров судорожно дернул кадыком, нашел в машине ее ладошку, сжал крепко. — Твоя печалька, малышка, это моя печалька, понимаешь? Твое сердечко болит, и мое тоже!

— Да ладно, пап! — Василиска приоткрыла рот, слезы высохли. — А мама всегда говорила, что ты бесчувственный. Бесчувственный и холодный, как тюремная камера, куда ты отправляешь людей.

— Но ты-то всегда догадывалась, что это не так, верно? — Он поднес ее ладошку к губам, поцеловал. — Это наш с тобой секрет, верно, малышка?

— Догадывалась. — Василиска тяжко со всхлипом вздохнула. — А мама нет.

— Мама много чего не знает обо мне. — Макаров тепло улыбнулся дочери.

— Чего, например?

— Того, что в тюремную камеру я отправляю не обычных людей, дочка, а преступников. Вот так-то.

И он замолчал, тут же вспомнив Киру Степанову. Он в последнее время о ней все чаще думал. Вспоминал, как подбирала она с ладони крошки пирожного, вкус которого почти позабыла. Как категорически отрицала причастность к убийству. Как утверждала, что Илья не мог никого убить, не той масти будто бы. И часто вспоминал о последних ее словах, которые она обронила при прощании.

— Может, вообще не в нас дело…

Так, кажется, сказала она тогда. А в ком дело, в ком? Кто невидимый творит зло, ловко подставляя людей? Макаров, хоть убей, верил в то, что это тот самый человек, с кем разговаривала Егорова Ниночка перед смертью по телефону.

Лосев не смог дословно передать их долгий разговор. Все будто бы сводилось к тому, что она требовала с мужчины — а это точно был мужчина — много денег. За что, так и не сказала по телефону. Обещала рассказать при встрече. Те же самые слова она говорила и Ирине, и Илье, пока его не закрыли в камере. Кстати, Илья Степанов, по словам Лосева, ее шантаж вообще не воспринял. Отослал матом, и все. А вот Ирина даже собиралась приехать. А Виталик даже приехал, хотя шантаж как причину приезда отрицает. Секс. Просто секс, и ничего больше.

Неужели она Виталика, любовника своего, тоже шантажировала? Лосев сказал, что в телефонных разговорах что-то такое проскальзывало. Напрямую ничего не требовала, но намеки о том, что она что-то такое о нем знает, проскальзывали.

На вопрос, чем шантажировала их Егорова, не ответили ни Ирина, ни Виталик.

— Надо было бы спросить у нее, — цинично улыбался Виталик. И фальшиво обескураженно разводил руками. — Да теперь-то уж как же!

— Не имею понятия, — злилась Ирина. — Я же так до нее и не доехала, разве не ясно?

Тогда он пристал к Лосеву с вопросом: мог ли тот незнакомец, с кем перед кончиной говорила по телефону Егорова, быть знаком Лосеву? Может, это был небезызвестный им Борис Иванович, затеявший грязную игру за спиной Ирины? Или это мог быть Виталик? Или…

— Это мог быть кто угодно, — перебил тогда его Лосев. — Голос был изменен.

— Что? Изменен?

— Совершенно верно. Он был изменен так, что его невозможно было идентифицировать. Знаете, — Лосев испуганно вжал голову в широченные плечи, он все время так ежился во время допроса, — у меня такое ощущение сложилось, что Егорова и сама не знала, с кем имеет дело. Она видела машину, это прозвучало. Видела человека. Но кто он, думаю, она не знала. Вот так.

И сейчас Макаров собирался ехать туда, где проживала погибшая, и повторить поквартирный обход, который, он знал, ничего в первый раз не дал. Он повторит, он настырный. И в том дворе, где была убита Катерина Грибова, повторит. И улицу, где жила погибшая ее домработница, перепашет.

Он все это сделает, он настырный. И он, черт побери, не отправляет невинных людей в тюремные камеры. Он туда отправляет преступников! Вот так!

— Пап, — вдруг продребезжал Василискин расстроенный голосок. — А давай вместе с тобой встретим Новый год за городом, а? В доме? Ты как?

Он, честно, собирался подмениться, чтобы дежурить в новогоднюю ночь. Зачем ему это праздник, если делить его не с кем? Но если дочка просит…

— Я «за» двумя руками, малышка. — И на секунду бросив руль, он задрал руки вверх.

— А можно я девчонок приглашу?

— Можно.

— А маму можно? — И Василиска насупленно покосилась в его сторону.

— Маму? — Макаров удивился. И присвистнул: — А как же ее…

— Никого нет, пап, — тут же перебила дочка. — Никого нет у нее. Она одна. И я у вас одна. Так что потерпите друг друга ради моего настроения хотя бы в эту ночь. Договорились?

— Договорились, — проскрипел Макаров.

И чертыхнулся про себя. Как он бездарно попался! Даже на мгновение заподозрил дочь в сговоре с матерью, но потом мысли эти отогнал. Вот стоило ей его обнять и прижаться мокрой от слез щечкой к его щеке и прошептать, как она его любит, так сразу все подозрения растаяли.

Ладно, он потерпит. Всего одна ночь. Ради дочери он готов. К тому же среди Василискиных подружек ему, возможно, удастся затеряться до полуночи. А после полуночи он просто отправится спать в отцову спальню, навек пропахшую его дорогим табаком и столярным клеем, которым отец пользовался, собирая модели самолетов.