– Я тебя тоже, – шепчет она. Гадаю, что еще я успел сказать.

Потом я лежу, не смыкая глаз, прислушиваюсь к ее дыханию, вглядываюсь в темный потолок. Засыпать нельзя, мне надо быть дома до наступления утра, и Лаура расскажет мне свой очередной сон.

Беззвучно поднимаюсь и начинаю одеваться. Сибилла спит. На цыпочках прокрадываюсь к выходу.

– Видели недавнюю выставку Каррьера?

– Видел, и прямо даже не знаю, что сказать.

– Что вы!

– Говорят, он испытывает наш привычный взгляд на вещи. Да он и сам так говорит, какой журнал ни возьми – нынче об этом везде можно прочитать. Но в общем у него все сводится к той простой истине, что образы – всего лишь образы, а не реальность. Но сам он этим знанием гордится, словно ребенок, только что догадавшийся, что пасхального зайца не существует.

– Злой вы человек.

– Но я высоко ценю его мастерство.

– Нисколько не сомневаюсь!

Мы улыбаемся друг другу. Моя работа – не просто продавать картины, а еще и находить нужных покупателей. Разумеется, мне необходимо убедить Элизу в том, что в ее собрании непременно должен быть еще один Ойленбёк, но в то же время и Элиза должна убедить меня в том, что ее собрание – самое подходящее для него место. Уже не стоит ждать, что на рынке появится много его работ, им заинтересовались государственные музеи – платят они меньше, но зато как возрастает за счет таких приобретений репутация художника! А это, в свою очередь, приводит к стремительному росту цен на аукционных торгах вторичного рынка. Тут необходимо проявлять осторожность: если цены растут слишком быстро, то вскоре последует их неминуемое падение, в прессе напишут, что рынок вынес свой вердикт – после чего репутацию художника уже невозможно будет восстановить. Следовательно, Элиза должна убедить меня в том, что не поспешит избавиться от картины, как только на ней можно будет заработать, ей нужно доказать, что ее намерения как коллекционера достаточно серьезны, а мне нужно доказать ей, что стоимость произведений Ойленбёка в долгосрочной перспективе не упадет.

Тем не менее об этом всем мы не обмолвились и словом. Мы сидим, перед нами по миске салата, неспешно попиваем минералку, постоянно улыбаемся друг другу, болтаем о обо всем на свете кроме того, ради чего встретились. Я неплохо управляю наследием, она – неплохой коллекционер. Правила игры нам известны.

Поэтому мы обсуждаем террасы Венеции. Там у нее квартира с видом на Большой канал, я однажды гостил у нее, но все время шел дождь, над водой висел туман, и город казался унылым, мрачным и каким-то затхлым. Мы смеемся, обсуждая вечеринки, закатываемые в рамках Биеннале, сходимся во мнении, что все они утомительны, шумны, отнимают много сил – одним словом, что все это само по себе вызов, но идти все равно приходится, выбора нет. Сходимся на том, что великая красота может обернуться великим истощением: пред ее лицом стоишь и чувствуешь себя совершенно беспомощным, и кажется, что надо что-то сделать, совершить, как-то отреагировать, но сама она безмолвствует и со своей высоты как бы указывает тебе терпеливо на твое место. Тут мы, разумеется, не можем не вспомнить Рильке. Говорим о его визитах к Родену, немного о самом Родене, потом – совершенно неизбежно – переходим на Ницше. Просим принести кофе, салатов своих мы не доели, есть в такую жару совершенно не хочется. И только сейчас, когда наша встреча уже подходит к концу, мы заговариваем об Ойленбёке.

Дело непростое, замечаю я. Есть целый ряд заинтересованных лиц.

Могу себе представить, отвечает Элиза. Но если картине суждено обрести новый дом, то правильно было бы исходить из того, какие у полотна будут соседи, какое окружение. Некоторые вещи Ойленбёка в ее собрании уже присутствуют. Дома, в Генте, у нее висит Рихтер, имеются Деманд и Дин, пара работ Кентриджа и Уоллингера, один Борреманс – согласитесь, у него с Ойленбёком есть определенная стилистическая общность, – и кое-что из Джона Каррена. Кроме того, она имела счастье быть знакомой с мастером лично – разумеется, не так близко, как я, но все же достаточно для того, чтобы понимать, что он не слишком стремится войти в состав музейных коллекций. Его работы должны находиться в средоточии современной жизни, а не в пыльных запасниках галерей.

Я неопределенно киваю.

– Какая жара, – говорит она.

Она начинает обмахиваться ладонью, и, хотя зал ресторана оборудован беззвучными кондиционерами, этот жест вовсе не кажется неуместным. Ей не составляет труда выглядеть элегантно. Если бы мне нравились женщины, я бы, наверное, в нее влюбился.

В такую погоду, продолжает Эльза, невольно начинаешь испытывать уважение к мавританской культуре. Подумать только, они возводили Альгамбру при таком невыносимом пекле – как только им это удалось?

То были иные времена, отвечаю я, да и наше племя тогда было много здоровее, чем сейчас. Человек не поддается однозначному определению; он создает себя. Пути, которые преодолевали римские легионеры, требовали от них усилий, которые ныне по плечу лишь олимпийским чемпионам.

– Ницше оценил бы это сравнение, – замечает Эльза.

– При этом, – возражаю я, – такое сравнение может прийти в голову лишь здоровому человеку. Стоит разболеться зубу, и начинаешь молиться на спасительный прогресс и отдаление от природы.

Поднявшись с мест, мы приобнимаем друг друга на прощание, целуемся в обе щеки, не касаясь их губами. Она удаляется; я остаюсь, чтобы заплатить по счету. Нам предстоит еще одна встреча, скорее всего, это будет ужин; потом, возможно, завтрак, потом я предложу ей встречу в бывшей мастерской Генриха, и, возможно, тогда настанет момент поговорить о деньгах.

До дома мне отсюда недалеко, я живу за углом от ресторана. Войдя в прихожую, как всегда, останавливаюсь у небольшого рисунка Тьеполо, радуясь, что могу называть своей столь совершенную вещь. Проверяю сообщения на автоответчике.

Сообщение всего одно: аукционный дом «Везельбах» желает известить, что один коллекционер из Парижа выставил на торги, которые состоятся через две недели, картину Ойленбёка «Старуха Смерть во Фландрии» – вещь, к счастью, скорее проходную. Интереса до сих пор никто не выразил, но владелец все же не собирается снимать полотно с продажи.

А вот это уже плохо! Если никто не проявился, то это означает, что и на торгах интерес будет умеренный, и, вероятно, мне придется самому приобрести эту работу, чтобы не позволить Ойленбёку упасть в цене. Стартовая цена – четыреста тысяч, сумма немаленькая, к тому же я не получу за нее ничего, кроме картины, которую сам же шесть лет назад и продал за двести пятьдесят. В этом году пришлось купить уже трех Ойленбёков, а ведь на дворе еще только август. Надо что-то предпринять.

Звоню Векслеру, новому главному хранителю монреальского музея Клейланда – только для того, чтобы оставить сообщение, но, несмотря на разницу во времени, он тут же снимает трубку. Говорит, что настроил переадресацию звонков из офиса себе на сотовый, и нет, он не спит, нет у него больше такой привычки.