Татьяна подняла голову.

— Он сказал, что никого не нашел? — спросила она Апраксину, кивнув в сторону Миллера.

— Да.

— Скажите ему, что он не там искал. Идемте, я покажу вам, где все. — Она поднялась, вытирая лицо ладонями, схватила со стола бутылку колы и глотнула из нее, а затем вышла из гостиной в коридор, на ходу кивнув Апраксиной и инспектору.

Инспектор громко крикнул, подзывая помощников.

Татьяна прошла довольно длинный коридор, кончавшийся лестницей на второй этаж. Под лестницей была небольшая дверь.

— Это кладовка, — сказала она, показывая на дверь. — Вам сюда!

— Кладовку мы уже обыскивали, — сказал Миллер.

— Плохо обыскивали.

За дверью в кладовке не было ничего, кроме зимней одежды, упакованной в пластиковые мешки и висящей на длинной железной палке.

— Надо отодвинуть одежду в стороны! — сказала Татьяна и сама принялась сдвигать громоздкие мешки, инспектор бросился ей помогать. За мешками не было ничего, кроме обшитой деревом стены. Апраксина и Миллер остановились в недоумении. Но Татьяна подняла руку вверх, нашарила там что-то вроде гвоздя, потянула его вниз — и деревянные планки с сухим треском опустились в пол: перед ними открылось узкое пространство с уходящими вниз ступенями.

— Они все там, внизу! — сказала она.

Инспектор кивнул полицейским. Один из них выхватил карманный фонарь и первым осторожно шагнул в открывшийся лаз…

Когда Георгий Бараташвили подъехал к дому, навстречу ему полицейские вывели троих перепуганных молодых людей.

— Молчите все, и я вам помогу! — успел он крикнуть им по-русски. — Вам ничего не грозит, только молчите! Предоставьте все мне!

Но он еще не ведал, что грозит ему самому, и вряд ли сразу испугался, даже когда увидел шагнувшего ему навстречу инспектора с парой блеснувших на солнце наручников. Но он по-настоящему струсил и запаниковал, и это было видно по его побледневшему лицу и забегавшим глазам, когда на крыльцо выскочила зареванная Татьяна и закричала:

— Дрянь! Скотина! Торговец живым товаром! Ты убил мою сестру, ты убил свою тетку-старуху, грязный убийца! Но ты теперь за все, за все заплатишь, уж я-то молчать не стану!

Один из полицейских бросился к ней, но чуть-чуть опоздал. Размахнувшись, Татьяна со всей силы ударила Бараташвили по лицу. Георгий инстинктивно попытался закрыть лицо руками, забыв о наручниках: удар и пришелся по наручникам, и он взвыл от боли, а по его белоснежной рубашке потекла кровь из разбитого стальным кольцом носа. Полицейский увел в дом Татьяну, а Георгия Бараташвили, утиравшего лицо скованными руками и хлюпавшего разбитым носом, двое других полицейских повели к машине.

Апраксина, инспектор Миллер и Татьяна Беляева покинули хутор на другой машине, захватив с собой чемодан Татьяны. Но ехали они все в одно место — в мюнхенскую криминальную полицию.

— Елизавета Николаевна, простите меня, дуру, за хамство! — первым делом сказала Татьяна, когда они остались вдвоем в кабинете инспектора Миллера.

— Я вас прощаю за глупость, Танечка.

— Я вела себя глупо?

— Очень! Но в отличие от настоящего хамства, которого я органически не переношу, глупость не бывает намеренной, а потому она более простительна. Считайте, что извинения приняты. А теперь расскажите мне подробно, как ваша сестра Наталия попала в Германию.

— Хорошо, я расскажу. В восемнадцать лет Наташка получила первую премию на телевизионном конкурсе песни и тут же заявила, что теперь она любой ценой выедет на Запад, завоюет Европу, а потом отправится дальше — на завоевание Америки. А во всем виновата американская певица Донна! — сказала Татьяна Беляева.

— А Донна-то тут при чем? — удивилась Апраксина.

— Ну как же! Ведь она наша, савеловская! Да у нас все девчонки с ума посходили, как узнали об этом.

— О чем узнали? — в полном недоумении спросила графиня.

— О том, что всемирно знаменитая звезда — на самом деле наша соседка Лизка Чикина, которая просто сумела взять свою судьбу за рога.

— Что за бред! — засмеялась Апраксина.

— Никакой не бред, а истинная правда! Об этом даже в газете писали! Донна выросла у нас в Марьиной Роще, недалеко от Савеловского вокзала. Она была намного старше нас с сестрой, и мы ее в Москве уже не застали, но мать ее до сих пор работает дворничихой через два дома от нас. Да у нас все девчонки знают ее историю, и почти каждая хранит статью об этом, из газеты вырезанную!

— Ну-ка, ну-ка, расскажите! — сказала Апраксина, отложила блокнот и ручку, откинулась в кресле и приготовилась слушать.

— Ну, значит, мы с Наташкой Лизу Чикину уже не застали. Это она только на экране такая молодая — на самом деле теперь ей уже под сорок. У них вся семья была певучая, даже Лизкина бабка, которая только недавно померла, аж в девяносто пять лет. Вот ведь тварь живучая! Пила как лошадь до самой старости, даже когда уже под себя ходила, а жила себе и вон до каких лет дотянула! Мы, бывало, играем у них во дворе, а бабка сидит у окошка, за нами наблюдает: они на первом этаже жили. Нам скучно станет, мы и давай просить: «Баба Ира, спой что-нибудь из времен своей молодости!» Ну она и запоет что-нибудь вроде:

Мой папаша были дворник,

А мамаша — барыня!

Будь ты граф иль подзаборник —

Все одно ты мне родня-я, эх!

Люблю я белое.

Люблю я красное!

Нет-нет, не знамя,

а вино!

А дочка ее, Лизкина мать, раньше была передовиком производства на военном заводе. Только передовик она была липовый — через самодеятельность вышла в передовые, голосом брала. Ну, может, и еще чем, у них вся семья на передок была слабовата. А когда закрылся военный завод, у нее еще пенсия была не выработана, и пошла тетя Паша в дворники. Жили они в нищете — сама тетя Паша, Лизка да ее бабка, что с кровати не вставала. И тогда, говорят, Лизка и начала свою карьеру…

— Карьеру певицы?

— Да нет, какое! Карьеру путаны. Начинала она на Савеловском вокзале вместе с другими савеловскими девчонками — за десятку с командировочными в садиках этим делом занималась. Тетя Паша ее и ругала, и била смертным боем. А чего было бить-лупить, когда она и сама мужиков к себе постоянно водила, только что не за деньги, а за водку! Да и бабка, наверное, такая же была, вон какие песенки нам, девчонкам, пела! Ну Лизке и битье, и уговоры — все по фигу было. У нее ведь цель жизни большая была: найти себе иностранца, выскочить за него замуж и оторваться за границу. Приоделась она и перебралась с Савеловского в центр, с иностранцами стала работать. И подружка у нее была ей под стать, тоже из наших, савеловских, Райка Ситченко. В общем, подыскали они себе иностранных мужей, правда, не первого сорта — африканских студентов из университета Лумумбы. Но им все равно было, хоть за пингвинов в Антарктиду — лишь бы за границу. Потом Райка писала своей матери, что белым девушкам в Африке не житье, что черные мужья либо продают их, либо сами ими торгуют. А про Лизку писала, что клиенты у нее хорошие — американцы с военной базы, зелененькими платят. А сама Лизка домой не писала совсем — у них с матерью и бабкой полный раздор вышел, когда она за кордон выезжала. Потом и Райка пропала. Ну, все про них и забыли. Бабка умерла, а тетя Паша совсем спилась, как одна осталась. И вдруг, когда мы с Наташкой уже понимающие девчонки стали, кто-то привез с Запада журнал, посвященный знаменитой американской поп-звезде Донне. Смотрим журнал, листаем, завидуем… А тут мимо проходит теть-Пашина соседка; решила она посмотреть, чем это мы так увлеклись — уж не порно-журнал ли разглядываем? Подошла, взяла посмотреть да вдруг как закричит: «Да это ж Лизка Чикина! Выбилась, значит, в люди дурочка с нашего переулочка!» — схватила журнал и бегом к тете Паше. С этого и пошла настоящая слава Донны среди савеловских девчонок. Тетя Паша ее признала, и теперь у нас все знают, что знаменитая американская звезда всего-то дочь дворни- чихи-пропойцы и нищенки тети Паши Чикиной.