По большей части, эти поездки были наполнены делами скрытными и потайными, сделки совершались исключительно между доверявшими друг другу людьми. Если послушать Герауса, мешок бобов был столь же ценным и тянул за собой такое количество сложностей, как кошелек с золотом или связка скальпов. Гераус не делал тайны из своей осмотрительности — более того, он даже, кажется, крайне гордился ею. Даже когда его дети были еще маленькими, он старался донести до них, сколь неоценима для выживания бывает скромность. Наиглавнейшее умение для любого раба, всегда давал понять он, состоит в умении везде пройти незамеченным.

«Для шпиона тоже», — невольно приходило в голову Ахкеймиону.

Подумать только, он считал, что канули в прошлое те дни, когда он бродил по Трем Морям, переходил от одного королевского двора к другому, высоко держа голову перед насмешливыми королями и властителями — по-прежнему оставаясь колдуном Завета. Хотя жирок он утратил, хотя одежда на нем была из шерсти и шкур, а не из муслина, пахнущего миррой, одно то, что он шел к невидимым горизонтам, со всей живостью возвращало из памяти прошлое. Иногда, глядя вверх через начинающие зеленеть ветви, он видел бирюзовые небеса Киана, или, когда вставал на колени, чтобы наполнить бурдюк водой, — давящую черноту северного Менеанора. Картинки стали воспоминаниями, каждая со своей историей, своим особенным смыслом и своей красотой. Царедворцы из касты знати смеялись, лица их были раскрашены в белый цвет. Натертые маслом рабы разносили дымящиеся яства. Укрепления, облицованные глазурованной плиткой, сияли под палящим солнцем. Чернокожая проститутка задирала колени повыше.

Двадцать лет миновало — и ни единого дня не прошло.

Он уже с удивлением обнаружил, что грустит по Гераусу и его семье намного больше, чем мог себе представить. Забавно всегда получается с рабами. Словно факт владения скрывал некоторые очевидные и важные человеческие связи. Всегда кажется, что не хватать будет определенных удобств, а не рабов, которые тебе их обеспечивают. Комфорт Ахкеймиону был в высшей степени безразличен — и презираем им. Но где-то глубоко внутри вздрагивало каждый раз, когда он вспоминал их лица — смеющиеся или плачущие, не важно — что-то оборвалось в нем от того, что он может никогда больше с ними не посидеть.

И от этого он сам себе казался плаксивым дедушкой.

Может, это и хорошо, что его жизнь совершила этот самоубийственный поворот.

Он остановился, наслаждаясь золотым великолепием вечерней природы. Вдоль горизонта полз обрыв — извилистая полоса вертикального камня, терявшаяся в сумерках. Пологие спуски, заваленные щебнем и крупными валунами, вели в лес. Виден был водопад Долгая Коса, названный так потому, что река Рохиль у огромного валуна у края обрыва разделялась и падала вниз двумя переплетающимися грохочущими потоками.

Внизу лежал Мозх, утопавший в розовой дымке водопада. Изначально, если верить Гераусу, город был построен ниже по реке, но, как гусеница, подполз к основанию обрыва — скупщики скальпов, соперничая друг с другом, стремились первыми встретить направляющихся на запад охотников. Сейчас город, врезавшийся в лес, походил на рану, покрывшуюся струпьями смолы и бревен. Лачуги и сараи громоздились друг на друга, наскоро сколоченные из дерева и подручных материалов, теснились вдоль берега реки, облепив нижние уступы утеса.

Когда Ахкеймион добрался до заброшенных предместий города, уже окончательно стемнело. От первоначального Мозха остались только деревянные столбы. Они торчали из буйного папоротника, безмолвные, как освещающий их лунный свет. Какие-то из них сгнили, какие-то покосились, и на всем была печать кладбищенского запустения, так что становилось не по себе. Ближайшие к тропе были изрезаны всевозможными буквами и испещрены пометами — следами пребывания бессчетного числа путешественников, со всем их неутоленным тщеславием и всеми их огорчениями. Гвоздь Небес, светящий через промежутки в темнеющих облаках, позволил ему разобрать несколько надписей. «НЕНАВИЖУ ШРАНКОВ», — гласила одна из свежих надписей на галлишском. «ХОРДЖОН ЗАБЫЛ, ЧТО СПАТЬ НАДО ЗАДНИЦЕЙ К СТЕНКЕ», — заявляла другая, состоящая из айнонских пиктограмм — а рядом виднелось пятно, которое могло оказаться запекшейся на солнце кровью…

В вечерней тишине шум водопада раздавался особенно громко. Первые крохотные брызги бисером оседали на кожу. От огоньков жилья веяло угрозой. Когда в последний раз он отваживался вступать в подобные места, сборища разнообразных странных личностей?

Ведя за собой мула, Ахкеймион брел по главной городской улице. К этому времени он совсем выбился из сил. Тело гудело и по привычке клонилось вперед после долгого пути по непролазной грязи. Плащ словно обшили свинцовыми болванками, такой тяжестью он висел на плечах. Подходящее имя для города — Мозх. Легко было представить, что под ногами месиво из переломанных костей.

Рядом с ним месили грязь странные люди; некоторые шли поодиночке, с пустыми и тревожными глазами, другие — гогочущими группами, и держались они вольно, понимая свое численное превосходство. Все были навеселе, все старались перекричать грохот водопада. Большинство были вооружены и одеты в доспехи. Многих украшали пятна запекшейся крови — возможно, это были раны, а может, они просто не помылись.

Это были скальперы, охотники за скальпами, пользующиеся покровительством указа аспект-императора. Они собрались со всех концов Новой Империи: галеотцы с буйной шевелюрой, нансурцы с гладкими щеками, тидоннцы с окладистыми бородами, даже нильнамешцы с лениво полуприкрытыми веками — все были здесь, все продавали скальпы за имперские келлики и шрайские индульгенции.

Ахкеймиону надоели постоянные пристальные взгляды, и он плотнее надвинул на голову капюшон плаща. Отчасти он понимал, что вид его не может вызвать ни малейших подозрений, что он просто разучился доверять анонимности. И тем не менее продолжал съеживаться от прикосновения чужих глаз, воинственных или просто любопытствующих. В воздухе витало чувство разудалой свободы, легкий душок полного беззакония, который он поначалу приписал высвобождению сдерживаемых желаний. Охотники целые месяцы проводили вдали от жилья, бились со шранками, охотились на них по нехоженым чащам. Более грубого ремесла и большего оправдания неумеренности нельзя было и представить.

Но по мере того, как безумное шествие множилось, он понял, что несдержанность — не просто способ насытить неудовлетворенные страсти. Там было слишком много людей и слишком много различных каст, верований и народов. Кастовая знать из Сингулата. Беглые рабы из Се Тидонна. Еретики-фаним из Гиргаша. Лишь общее происхождение могло гарантировать цивилизованное отношение, общее видение жизни, а иначе — только злоба и непонимание. Голод — больше этих людей не объединяло ничто. Инстинкты. Дикими этих людей сделала не дикая природа и даже не первобытная жестокость шранков, а неспособность доверять чему-то, кроме звериного начала.

«Страх, — сказал он себе. — Страх, похоть, злоба… Вот на них и полагайся». Только эту единственную заповедь снисходительно допускало такое место, как Мозх.

Он с трудом пробирался вперед, ведя себя осторожнее, чем обычно. В воздухе чувствовался запах виски, блевотины и неглубоко вырытых отхожих мест. Слышны были песни, смех, рыдания, где-то в глубине ночи кто-то щипал струны лютни, извлекая леденящие душу звуки. Он замечал улыбки — вспышки пожелтевших гнилых зубов. Он видел украшенные фонариками интерьеры, бурлящие, ярко освещенные миры, наполненные крепкими словами и безумными кровожадными взглядами. Видел мерцание обнаженной стали. Какой-то галеотец, рыча, бил булавой другого, вколачивал один удар за другим, пока человек не превратился в окровавленного червяка, который корчился и извивался в жидкой грязи. К Ахкеймиону привязалась подвыпившая шлюха с голыми дряблыми руками в синяках.