Люди — мыслят.

Поэтому он знал, что Самармас любит и боготворит его и сделает все, чтобы сократить лежащую между ними пропасть смекалки и способностей. И достоверно знал, где именно стоят ноги гвардейцев и где торчат наконечники их длинных копий…

По всем Угодьям зазвенели сигналы тревоги, терзая небо. Звучали железные голоса воинов, хриплые от горя и ужаса. Приглушенно бормотали рабы.

Как зачарованный, Кельмомас подошел к мраморному ограждению, нагнулся над тем местом, куда упал брат. Внизу, окруженный стражниками в доспехах, лежал, закатив глаза, Самармас. Правая рука у него загнулась, как веревка, тело подергивалось на древке копья, которое пронзило ему бок.

Юный императорский принц аккуратно стер с парапета оливковое масло. И только потом заревел, как положено маленькому мальчику.

«Почему?» — спросил голос. Тот самый, тайный голос.

«Почему ты не убил меня раньше?»

Кельмомас видел, как мать пробивает себе дорогу между гвардейцами, слышал ее безутешный вопль. Он видел, как дядя, святейший шрайя, схватил ее за плечи, когда она упала на тело нежно любимого сына. Видел, как движимая нездоровым любопытством, подошла его сестра Телиопа, нелепая в своих черных одеждах. Заметил он и как падает его собственная слеза, крошечным жидким шариком, падает и разбивается о вялую щеку брата.

Какая трагедия. Сколько любви потребуется, чтобы залечить ее.

— Мамочка! — кричит он. — Мааааа-мааааа!

Боги переосуществляют.

Сколько любви было в прикосновении ее сына.

Похоронный зал был узким, с высокими потолками, отделанный рядами айнонской плитки с синим орнаментом — никаких прочих украшений. Сверху лился свет, растворяясь в воздухе, как пар. Из маленьких ниш глазели истуканы, почти забытые, хотя и не до конца. По углам шипели поблескивающие золотом курильницы, выдувая тонкие ленты дыма. Императрица оперлась о мраморный постамент в центре зала, опустив взгляд вниз, на застывшие черты своего младшего.

Она начала с пальчиков, напевая старую песню, узнав которую, ее рабы зарыдали. Порой они забывали, что у нее с ними одно и то же скромное происхождение. Улыбнувшись, она посмотрела на них, словно говоря: «Да, я все это время была одной из вас…»

Такой же рабыней.

Она подняла его ручонку, обтерла ее широкими нежными движениями, от локтя к запястью, от локтя к запястью.

Он был холоден, как глина. И, как глина, сер. Но как она ни старалась, создать из этой глины другую форму она не могла. Он упорно продолжал оставаться ее сыном.

Эсменет остановилась вытереть слезы. Через некоторое время, проглотив боль, тихонько кашлянула и вернулась к своему делу, заведя тот же самый мотив. Казалось, что она не столько обмывает, сколько лепит его, и с каждым движением он становится более настоящим. Совершенные линии и влажные ямочки. Фарфоровое сияние кожи. Маленькая родинка под левым соском. Созвездие веснушек, которые, как шаль, обвивали его худенькую спину от одного плеча до другого.

Она вбирала все это в себя, проводила руками, обтирала, омывала водой, молитвенными движениями, словно совершала обряд.

Сколько любви было в прикосновении к сыну.

Грудь. Плавный изгиб живота. И, конечно, лицо. Порой ее охватывало желание толкнуть и потрясти его, наказать за эту жестокую проделку. Но ее прикосновения оставались невозмутимыми, медленными и уверенными, словно ритуал умел сдерживать смятенные души.

Она выжала губку, прислушиваясь к стуку капель. Улыбнулась своему маленькому мальчику, восхитилась его красотой.

Волосы у него были золотыми.

Ей почудилось, что он пахнет так, будто его утопили в вине.

Кельмомас притворился, что плачет.

Она крепко прижала его к груди, он заерзал, выползая из одеял, которые скомкались между ними, и прижался всем телом к ее вздрагивающему телу. Каждый ее всхлип отдавался в нем волнами расслабленного тепла, омывал блаженством и придавал уверенности в его собственной правоте.

— Только не уходи! — прошептала она, убирая щеку от его влажных волос. — Никогда-никогда, ладно?

Ее лицо было для Кельмомаса книгой, напечатанной на станке из кожи, мышц и жил. И истины, которые он читал в этой книге, были священны.

Он знал это лицо так подробно, что мог определить, если потемнела родинка или упала с века ресничка. Он слышал, как жрецы трещат про свои небеса, но истина состояла в том, что рай находился гораздо ближе — и на вкус отдавал солью.

Ее лицо нависло над ним, истерзанное болью, с дрожащими губами и потоком бриллиантов, льющихся из глаз.

— Кел, — зарыдала она. — Бедный малыш…

Он заголосил, подавив желание задрыгать ногами от смеха. «Получилось! — мысленно ликовал он, и ему хотелось размахивать руками от ликования, как искупленному ребенку. — Получилось!»

И все оказалось так легко.

«И теперь, — сказал тайный голос, — ты — единственная оставшаяся ей любовь».

Спроси у мертвых, и расскажут тебе. Нет одинаковых дорог. Воистину, и карты не без греха.

Экьянн I. «Сорок четыре послания»

То, что мир просто разрушает, люди убивают с умыслом.

Скюльвендская пословица

Ранняя весна, 19-й год Новой Империи (4132 год Бивня), река Рохиль

Колдун пробирался холодными лесными чащобами, и насколько стары были его кости, настолько юны его мысли. Он раздражался и морщился, но в его спотыкающихся шагах чувствовалась привычка, свидетельство многих лет, проведенных в странствиях. Четыре дня он тащился, петляя между высокими, как колонны, деревьями, щурился на яркий солнечный свет, проникающий сквозь еще по-весеннему редкий лесной полог, и по медленно подползающим далеким ориентирам прокладывал путь к месту назначения…

Мозх.

Все, что Ахкеймион знал об этом месте, ему рассказал его раб-галеотец Гераус. Это была перевалочная база охотников за скальпами, расположенная в западном конце длинного судоходного участка реки Рохиль, место, где группы скальперов, которые работали в дальних краях, могли забрать свое вознаграждение и закупить припасы. Поскольку это был ближайший к башне сколько-нибудь значительный центр цивилизации, Гераус приходил сюда три-четыре раза в год продавать шкурки и на то золото, что давал ему Ахкеймион, добывал то, чего сами они себе обеспечить не могли. Гераус, человек спокойный и несуетливый, с тщательно скрываемым удовольствием рассказывал истории о своих поездках. Возможно, потому, что путешествие было и трудным, и опасным — Тистанна, как правило, не прощала Ахкеймиону долгие недели мужнина отсутствия, — а возможно, потому, что эти отлучки были переменами в монотонности его повседневной жизни, в течение нескольких дней после возвращения Гераус бывал склонен важничать и топать ногами. Только когда все рассказы заканчивались, он возвращался в свои привычные рамки человека смирного и надежного. Эти истории были его звездным часом, возможностью для раба великого Колдуна «расправить плечи во весь мир», как говорят галеотцы.