Чего бы я только не отдал, чтобы вернуть эти бесполезные вещи сейчас, когда я стоял на коленях перед материнской могилой, уткнувшись лбом в шершавую надгробную плиту! Не перед могилой в той деревне, где она умерла, а здесь, в Лусоне, на кладбище, сооруженном Гарри лишь достоверности ради. Увидев это поле камней, я сразу попросил разрешить мне использовать по своему усмотрению самое большое надгробие. Я наклеил на плиту черно-белую фотографию матери из своего бумажника – единственное ее уцелевшее изображение кроме тех, что быстро выцветали у меня в мозгу, сравнимое по качеству с плохо сохранившимся немым фильмом, в сеточке мелких трещинок по краям. Потом вывел красным на серой поверхности ее имя и даты рождения и смерти; математика ее жизни не выглядела бы абсурдно куцей разве что в глазах школьника, которому тридцать четыре года кажутся вечностью. И плита, и сама могила были из цемента, а не из мрамора, но я утешил себя мыслью, что на экране этого никто не разберет. По крайней мере в своей кинематографической жизни она обретет место упокоения, достойное жены мандарина, – суррогат, но, возможно, самую подходящую могилу для женщины, которая никогда не была более чем статисткой для всех, кроме меня.

Приехав на следующей неделе, Творец закатил себе приветственную вечеринку с барбекю, пивом, бургерами, кетчупом “Хайнц” и пирогом величиной с одеяло. Реквизиторы соорудили из фанеры и папье-маше огромный котел, набили его сухим льдом и посадили туда парочку стриптизерш из бара в окрестностях Субик-Бея, чтобы те изображали белых женщин, которых туземцы варят живьем. Туземцев услужливо вызвались сыграть несколько местных юнцов – они бегали вокруг котла в набедренных повязках и потрясали устрашающего вида копьями, тоже изделиями реквизиторов. Массовку из вьетнамцев ждали только завтра, а пока я, единственный представитель своего народа, бродил в толпе из сотни с лишним актеров и членов съемочной группы и дополнительной сотни филиппинских рабочих и поваров. У местных считалось самым прикольным подойти к котлу и настругать в суп из стриптизерш морковки. Я уже видел, как наши съемки обрастают легендами о голливудской братии, которые потом будут передаваться от поколения к поколению, с каждым разом расцвечиваясь новыми живописными подробностями. Что же касается массовки, людей в лодках, то о них все забудут. Статисты никогда не запоминаются.

Хотя я не принадлежал ни к массовке, ни к людям в лодках, меня тянуло к ним приливом сочувствия. С другой стороны, струя отчуждения увлекала меня прочь от киношников, хоть я и был одним из них. Короче говоря, я чувствовал себя не в своей тарелке и отреагировал на это привычное чувство привычным для себя образом, вооружившись джином с тоником, первым за вечер; беззащитность должна была вернуться ко мне лишь после четвертой или пятой порции. Вечеринка проходила как под открытым звездным небом, так и под соломенной крышей огромного павильона, нашей столовой. Обменявшись шутками с Гарри, я стал смотреть, как киношники аккумулируются вокруг немногих светлокожих девушек. Тем временем рок-музыканты из Манилы в белокурых париках завели отличный кавер “Knowing me, knowing you”, и я подумал, уж не одна ли это из тех филиппинских групп, что зажигали раньше в сайгонских отелях. Творец сидел у края танцплощадки – он беседовал с Трагиком, а Вайолет за тем же столиком флиртовала с Кумиром. Трагик исполнял роль капитана Уилла Шеймаса, а Кумир – сержанта Джея Беллами. В отличие от Трагика, выходца из внебродвейских театров, Кумира взметнула к славе рекламная песенка о жевательной резинке, такая приторная, что на первых же ее нотах у меня начинали ныть зубы. Получив из рук Творца первую в жизни кинороль, он сменил свою воздушную шевелюру, предмет зависти многих подростков, на мужественный бобрик и принялся осваивать военный быт с рвением новоиспеченного члена студенческого братства, который страдает от подавленной сексуальности. В белой футболке и штанах цвета хаки, сидя в плетеном кресле так, чтобы все могли любоваться его идеальными лодыжками – его мокасины были надеты прямо на голые ноги, – он выглядел прохладным и аппетитным, точно мороженое, несмотря на тропическую погоду. Как всякого подлинного Кумира, слава окутывала его естественным ореолом. Ходили слухи, что они с Трагиком не очень-то ладят: последний, актер до мозга костей, предпочитал никогда не выходить не только из своей роли, но и из сценического костюма. Он оставался все в том же мундире и армейских ботинках, которые надел на себя три дня назад, и, возможно, первым в истории кино отказался от вагончика с кондиционером, попросив взамен отвести ему походную палатку. Поскольку бойцы на передовой не мылись и не брились, не делал этого и он, и в результате от него стало попахивать залежалой рикоттой. На поясе, в кобуре, он носил револьвер сорок пятого калибра, и хотя все остальное оружие в лагере заряжали разве что холостыми, в его пушке были настоящие патроны – по крайней мере, так гласил другой слух, наверняка пущенный самим Трагиком. Они с Творцом обсуждали Феллини, тогда как Вайолет с Кумиром предавались воспоминаниям о ночном клубе на Сансет-Стрип. Никто не обратил на меня никакого внимания, и я бочком отполз к соседнему столику, где сидели актеры-вьетнамцы.

Или, точнее говоря, актеры, играющие вьетнамцев. Мои замечания побудили Творца действительно изменить наш кинообраз, и не просто отредактировать крики, которые теперь изображались по всему сценарию как “АЙ-Й-Я-А-А-А-А!!!”. Главной переменой стало введение трех новых персонажей вьетнамской национальности с настоящими репликами: старшего брата, его сестры и их младшего братика, чьи родители были зверски убиты Кингконгом. Старший брат Бинь, прозванный “зелеными беретами” Бенни, ненавидел Кингконг всей душой. Он обожал своих американских спасителей и работал у них переводчиком. Вместе с одним чернокожим “зеленым беретом” ему предстояло встретить в лапах Кингконга особенно мучительную смерть. Сестра, Ким Май, влюблялась в юного красавца-идеалиста Джея Беллами. Затем ее похищал и насиловал Кингконг, что служило “зеленым беретам” моральным оправданием за полное и беспощадное истребление Кингконга. Младшего же брата, мальчишку, в финальной сцене увенчивали бейсболкой “Янкиз” и поднимали на самолете в небеса. Его конечным пунктом назначения была семья Джея Беллами в Сент-Луисе, уже приготовившая ему подарки – золотистого ретривера и прозвище Дэнни-Бой.

Все-таки лучше, чем ничего, правда?

По своей наивности я полагал, что раз эти роли созданы для вьетнамцев, для них найдут вьетнамских актеров. Но нет. Ничего не вышло, сказала мне Вайолет вчера, когда мы улучили минутку, чтобы вместе глотнуть на веранде отеля холодного чаю. Мы честно искали, но квалифицированных актеров-вьетнамцев взять просто негде. Большинство из них любители, а считанные профессионалы немилосердно переигрывают. Наверное, так их учили. Сами можете убедиться. Но только не торопитесь с выводами, пока не увидите, как играют эти. К несчастью, умение не торопиться с выводами никогда не было моей сильной стороной. По сути, Вайолет сказала мне, что мы не можем представлять себя сами, нас должны представлять другие – в данном случае другие азиаты. Мальчуган, взятый на роль Дэнни-Боя, происходил из уважаемой семьи актеров-филиппинцев, но если он выглядел как вьетнамец, то я мог с успехом сойти за папу римского. Вдобавок, он был попросту слишком пухлым и откормленным для своего героя – обычные деревенские мальчишки вырастали, даже не попробовав иного молока, кроме материнского. Этот юный талант покорил всех тем, что, едва появившись в лагере, по наущению своей мамаши исполнил писклявым голосом знаменитую песню “Feelings”. Сейчас этот купидончик потягивал лимонад, а Венера сидела рядом и обмахивала его веером. Ее восхищение сыном было так велико, что в его орбиту оказался втянут и я: пока он пел, она уверяла меня, что в один прекрасный день – попомните мои слова! – он выйдет на бродвейскую сцену. Слышите? Ни чуточки не картавит, прошептала она. Ему ставили дикцию! Теперь он говорит совсем не как филиппинец. Взяв пример с Трагика, Дэнни-Бой тоже решил вжиться в роль и попросил, чтобы его звали Дэнни-Боем вместо настоящего имени, которое я все равно тут же забыл.