Хореограф поделился с Клео маленьким секретом: когда снимаешься для телевидения, представь себе, что за камерой находятся дорогие тебе люди, для которых ты и танцуешь.

В центре этой воображаемой публики у нее сидели Ионаш и Серж. И она неустанно сгоняла с кресла призрак Кэти.

Подтянутая фигура Малько и его плотный торс, проглядывающий из-под спортивной куртки, когда он показывал пор-дебра, обладали магической властью почти полностью заглушать внутренний монолог Клео. Понижать его громкость до шепота.

– На самом деле он меньше ростом, чем кажется на экране, – сказала она матери по телефону.

Обстановка на стажировке в Бордо царила ужасная и сводилась к беспрестанной борьбе за внимание звездного хореографа в надежде попасть в его труппу В пропахшем потом зале с запотевшими зеркальными стенами их было больше пятидесяти девушек, и в раздевалке они едва здоровались друг с другом.

– А что ты делаешь по вечерам? – интересовался отец. – Гуляешь?

По вечерам она без сил валилась в постель. Электрическая цепь, в которой отключили ток и в которой продолжали пульсировать всполохи боли. К ломоте во всем теле она привыкла. Но не к внезапным судорогам в бедренных мышцах, не к спазмам в пустом животе, когда внутренности закручивались узлом, не к синякам на коленях, как будто она с размаху впечаталась в бетонную стену.

Малько требовал, чтобы они бросались на пол, как на «непокорного врага или неверного возлюбленного». Чтобы защититься, Клео надевала под тренировочный костюм две пары шерстяных колготок.

Еще раз, еще раз, ещераз!

К окончанию класса их всех тошнило. Все говорили, что в какой-то момент переставали понимать, что делает тело, и очередной «еще раз» выполняли под грохот возмущенного сердца.

На третий день стажировки Малько рявкнул: «Стоп!», поставил компакт-диск на паузу и ткнул пальцем в Клео:

– Вот ты, с длинными волосами, иди сюда. Ты что, думаешь, что ты на пляже? А работать кто будет? А ну повтори!

Клео повиновалась. Без музыки, у всех на глазах. Степ, степ и тилт, и… ничего. Пустота. Клео не помнила последовательность движений и начала импровизировать. Потом остановилась – челка прилипла ко лбу, в пересохшем горле драло.

– Ну-ну. Конечно, зачем учить мою хореографию? Делай по-своему, ты же лучше знаешь, что надо!

Клео извинилась: это правда, она забыла один-два перехода.

Он взял ее за плечи и развернул к остальным: вот этого он и добивается. Смотрите на нее: не красавица, и особой техники нет. Но она продолжает делать свое дело, даже если что-то забыла. Придумывает на ходу. Как будто так и надо.

Только в последний день он спросил, как ее зовут. Хорошо работаешь, Клео.

Три слова, прозвучавшие оркестровой кодой, радостным триумфом струнных. Ей казалось, что она парит над землей. Она хорошо работает! От похвалы Малько утихла упорная боль в бедре, в месте растяжения, куда она по утрам втирала обезболивающую мазь, а по вечерам прикладывала лед. Но оно того стоило. Она хорошо работает. Внутренний монолог если и звучал, то под сурдинку.

Ее приняли в труппу на испытательный срок. Малько ежедневно с и до 19 часов наблюдал за ней и хмурил брови: ну-ну, взглянем, что там под капотом. Он лез ей в самое нутро, это была полостная операция, она же большая чистка. Забудь все, чему тебя учили раньше. И потом, откуда эта трагическая мина? Ты что же, Клео, думаешь, что люди, которые отработали целый день, пришли, чтобы увидеть на сцене какую-то пигалицу, которая извиняется перед ними за то, что существует на свете? Ради этого они платят деньги? Относись к ним с уважением! Никому нет дела до твоих переживаний и страхов! Оставь их себе до пенсии, там будешь с ними разбираться.

С каким облегчением Клео вместо своего внутреннего монолога слушала его, как надеялась, что он ее исцелит!

Малько учил ее оставаться на оси вращения, создавать впечатление неустойчивости. Последовательность движений казалась почти случайной. Не успевала танцовщица начать одно движение, как тут же переключалась на другое. Он требовал выходить из пируэта сразу на гран жете. Танцовщицы жаловались: я не смогу, не в таком темпе. Тогда он медленно показывал сам: ты можешь. И они делали.

Возможно, все дело было в этих внезапных остановках, в чувстве синкопы, каким обладал Малько. Одна танцовщица, чья сестра училась на невролога, говорила, что их бессонницы и перевозбуждение – результат химических реакций, происходящих в мозгу, когда его полушария вынуждены выполнять противоположные приказы. Если им это удается, вы испытываете наслаждение. Адреналин действует на вас как наркотик.

Однажды мать пришла к ней на репетицию. Из зала она выходила в слезах: как только Клео соглашается терпеть такое? Зачем он на вас орет? И как смеет называть ее дочь толстой коровой?

Клео отдавалась всему этому со страстью. Малько дрессировал их и учил сопротивляться. Даже ему. Не красота, не безупречная техника. Упорство.

Никакие успехи ничего не гарантировали. Ты могла три дня ходить у него в любимчиках, а на четвертый один раз ошибиться, и он отправлял тебя в конец зала.

Он переписывал ее заново.

Клео была высокой? Он требовал от нее быстроты маленькой балерины. Клео была стройной и гибкой? Он требовал от нее мощи, прыжков и заставлял поднимать танцовщиков весом восемьдесят кило. Стоя перед зеркалом после душа, она то тут, то там находила следы прежней Клео: слишком тонкую шею, слишком щуплые плечи. У нее наливались бицепсы, а брюшной пресс приводил в восторг брата, задиравшего на ней свитер: ну ты Робокоп!

В конце одной репетиции Малько заявил ей: «Ну все, конфетно-букетный период закончился, идем под венец – пока тендинит не разлучит нас». Клео приняли в основной состав труппы. Ей исполнился двадцать один год, и она стала самой молодой из тех, кого вся Франция в субботу вечером называла труппой Малько.

К обеду они все вместе приезжали в студию «Габриэль», и все вместе уезжали вскоре после полуночи. Пятнадцать артистов штучного изготовления, каждого из которых Малько окружал заботой; он заходил в каждую гримерку и проверял, чтобы у них было достаточно бутылок воды, чая, травяного настоя, фруктов и сухофруктов, темного шоколада, чистых салфеток и массажного масла. Чтобы в помещении было тепло, но не жарче двадцати градусов.

Он носился по съемочной площадке, сновал между техниками, перешагивал через провода, требовал выставить более теплый свет, следил за работой операторов и бушевал, видя показанные крупным планом ягодицы или грудь танцовщицы.

– Мы здесь не в мясной лавке! Что ты мне рубишь их на куски?

Главный оператор протестовал – это его передача, в конце концов! Но Малько не сдавался и настаивал, чтобы вызвали режиссера и продюсера. Прямо сейчас. И грозился, что иначе уйдет с площадки. Вместе с труппой.

Он ловил настойчивые взгляды певцов и выпроваживал их, если они подбирались к гримеркам танцовщиц. Он переживал из-за стеклянного пола, на котором легко поскользнуться, и всю ночь вырезал крошечные кусочки войлока, чтобы девушки наклеили их на кончики высоких каблуков. Он волновался, что им приходится часами ждать записи очередного номера под жаркими огнями софитов, и раздавал им воду, даже если им не хотелось пить.