Меня разбудили голоса из материнской спальни. Удивившись спросонья, чем это мои домашние могут заниматься в такое время, я вылез из кровати и высунул голову в коридор.

– А я тебе повторяю, это полтергейст, черт бы его побрал, – сказал Ларри.

– Дорогой, это не может быть полтергейст, – возразила ему мать. – Полтергейсты швыряются вещами.

– Как бы там ни было, он там наверху гремит цепями, и его надо изгнать из дома. Вы с Марго у нас специалисты по загробной жизни. Вот и давайте, вперед!

– Я наверх не пойду, – с дрожью в голосе объявила Марго. – Мало ли кто там окажется. Вдруг это злой дух?

– Кто ж еще, – сказал Ларри. – Я уже битый час из-за него не сплю.

– Дорогой, ты уверен, что это не ветер? – спросила мать.

– А то я не знаю разницы между ветром и привидением, которое забавляется с ядром и цепями.

– Может, это грабители, – для пущей уверенности предположила Марго. – Тогда нам лучше разбудить Лесли.

Чувствуя себя сонной пчелой после вчерашних возлияний, я не мог взять в толк, о чем идет речь. Они умудрялись создавать интригующие проблемы в самое неподходящее время дня и ночи. Я прогулялся до материнской спальни и заглянул в щелку. Ларри вышагивал взад-вперед, и его халат шуршал по-царски.

– Что-то надо делать, – гнул свое Ларри. – Я не могу спать, когда у меня над головой гремят цепями. А если я не могу спать, то я не могу писать.

– Я не понимаю, дорогой, чего ты от нас-то хочешь, – сказала мать. – Наверняка это ветер.

– Да, нечего гнать нас наверх, – подхватила Марго. – Ты мужчина, ты и иди.

– Послушай, не ты ли вернулась из Лондона, вся покрытая эктоплазмой и разглагольствующая о вечном? Не исключено, что один из духов, которых вы вызывали на своих сеансах, увязался за тобой. Тогда это твой домашний питомец. Вот ты с ним и поговори.

Стоило мне услышать «домашний питомец», как в голове что-то щелкнуло. Неужели это Лампадуза? У сипухи, как у любой совы, крылья мягкие и бесшумные, словно кивки созревшего одуванчика. Так откуда ядро и цепи, откуда гром?

Я вошел в комнату и спросил, о чем, собственно, речь.

– О призраке, дорогой, – сказала мать. – Ларри обнаружил у нас дома призрака.

– На чердаке, – азартно уточнила Марго. – Ларри считает, что он увязался за мной, когда я уезжала из Англии. Что, если это Маваки?

– К данной теме мы больше не возвращаемся, – твердо сказала мать.

– Мне плевать, кто из твоих расчлененных дружков там обосновался. Я хочу, чтобы его оттуда выгнали, – требовал Ларри.

Существует крайне малая вероятность того, что это Лампадуза, предположил я.

– Это еще кто? – спросила мать.

Я рассказал про сову, которую мне подарила графиня.

– Как я сразу не догадался? – вскинулся Ларри. – Я должен был сразу догадаться. Даже удивительно.

– Успокойся, дорогой, – сказала мать. – Это всего лишь сова.

– Всего лишь? Да от танкового батальона было бы меньше грохота! Пусть он ее немедленно оттуда уберет.

Я сказал, что не понимаю, как Лампадуза может производить такой грохот. Совы – тишайшие существа. Они летают в ночи на бесшумных крыльях, как хлопья пепла.

– Эта бесшумная, как целая джаз-банда, – парировал Ларри. – Убери ее оттуда!

Я сбегал за лампой и отправился на чердак. Открыв дверь, я сразу понял, в чем проблема. После того как Лампадуза проглотила мышку, ее внимание привлек недоеденный мясной ломтик. В течение долгого жаркого дня он затвердел и намертво присох к железной тарелке. Вот что нужно ее душе и телу, решила сова, отличный перекус до утра, – и вознамерилась оторвать этот кусок. Своим острым изогнутым янтарного цвета клювом она проткнула мясо, но оно не пожелало расстаться с тарелкой, и Лампадуза попала в ловушку. Сколько она ни скакала туда-сюда, хлопая крыльями и молотя тарелкой об пол, высвободить клюв ей так и не удалось. Я ей в этом помог и унес ее к себе в спальню, где посадил в картонную коробку до лучших времен.

Весной мы перебрались на другую виллу, изящную, белоснежную, в тени огромной магнолии, посреди оливковой рощи, сравнительно недалеко от нашей первой виллы. Дом располагался на склоне холма с видом на плоскую равнину, расчерченную, как огромная шахматная доска, ирригационными канавками, которую я называл просто «Поля». Собственно, это были старинные венецианские соляные ямы для сбора рапы, текшей по каналам из большого соляного озера. Озеро давно заилилось, а каналы, заполняемые пресной водой с холмов, теперь прекрасно орошали окрестные поля. Здесь была богатая фауна, и неудивительно, что это стало моим любимым местом для охоты.

Весна на Корфу никогда не отличалась умеренностью. За одну ночь зимние ветра разгоняли тучи, и взору являлось чистое небо, голубое, как дельфиниум; еще ночь – и после обильных дождей равнина зацветала: пирамидальные розовые орхидеи, желтые крокусы, высокие пики бледных асфоделей, голубые глаза гиацинтов, поглядывающие на тебя из травы, и словно смоченные в вине анемоны, кивающие от легчайшего ветерка. Оливковые рощи оживали и наполнялись шорохом с прилетом птиц: удоды, нежно-розовые и черные, с удивленно торчащими хохолками, тюкали своими длинными изогнутыми клювами мягкую землю между пучками изумрудной травы; щеглы, с присвистом дыша и напевая, весело скакали с ветки на ветку, а их плюмаж переливался разными красками – золотой, алой и черной. Вода в ирригационных канавах зазеленела от водорослей в нитях жабьей икры, словно в ожерельях из черного жемчуга; изумрудно-зеленые лягушки переквакивались между собой, а водяные черепахи с панцирями цвета эбонитового дерева выползали на берег, чтобы вырыть ямки и отложить в них яйца. Только появившиеся на свет стрекозы синевато-стального цвета, тонкие, как ниточки, дымом стелились в подлеске, словно предвосхищая будущий полет. По вечерам берега зажигались пульсирующими зеленовато-белыми огоньками тысяч светлячков, а днем на них посверкивала земляника подвисшими в тени алыми фонариками. Это было радостное время, время поисков и новых открытий, когда под перевернутым бревном могло обнаружиться что угодно – от гнезда пашенной полевки до копошащихся и поблескивающих новорожденных медяниц, которых словно бросили в кипящую медь.

Однажды я охотился на бронзовых водяных змей, живших в ирригационных канавах, когда с дальней делянки меня окликнула старая женщина, немного мне знакомая. Она ковырялась в земле широколопастной мотыгой с короткой рукоятью, стоя по щиколотку в жирной глине. По такому случаю она, как все крестьянки, натянула на ноги некрасивые чулки из овечьей шерсти.