взглядывал порой на часы и недоумевал, что так медленно тащится время, тогда как ждут его в Благове неотложные дела. Вот тебе и современная техника, вот тебе и самолет! Как бы ни тщились люди, ни бились в неуемном своем стремлении подогнать, пришпорить время, оно только усмехается — вот вам! В самом деле, разве нетерпение средневекового пешехода больше, чем нетерпение пассажира реактивного лайнера? А то, что нетерпение одного измеряется месяцами, а другого днями или даже часами — так это пустяки, это условно.

Что-то поделывается сейчас в городе Благове? Что-то поделывается в институте? Кого назначили ректором вместо Хряка? Скорей всего свободно еще место — не такое простое дело подыскать достойного ректора. Наверно объявлен конкурс. Вдруг представилась ему небритая, заросшая седой щетиной физиономия Алексея Борисовича Покатилова за тюремной решеткой. Ректор хватался грязными руками за железные прутья, смотрел жалостно и беззвучно шевелил губами. Как будто бы укорял. Преодолевая отвращение, Всеволод Петрович приблизился и заглянул в его полные тоски глаза. «Погубитель!» — услышал он хриплый шепот.

— Помилуйте! — отпрянул профессор. — При чем же здесь я? Взятки брали вы, а я лишь исполнил свой долг, — тут Всеволод Петрович поморщился: что за казенные слова!

В воображении его только и были: решетка, ректор за нею и фрагмент сумеречной тюремной субстанции за спиною ректора. Самого же себя он не видел, но предполагалось, что прохаживается он вдоль решетки.

— Послушайте, когда совершали преступление, когда брали тот первый рубль (ведь был он, был! первый-то рубль!), думали вы о неотвратимости наказания? И с каждым последующим рублем чувствовали, что момент возмездия все ближе и ближе?

— Да вам-то что! — прохрипел ректор, морду выставив меж прутьев. — Ваше-то какое дело! Я у вас деньги брал? Нет! Я никого не убил, не ограбил, не изнасиловал, не украл, наконец! Брал то, что давали, да еще умоляли, чтобы взял, да еще и благодарили! Так в чем же моя вина? Я имею в виду не закон, а с высшей, с человеческой точки зрения? А с человеческой точки зрения получается, что я их облагодетельствовал, сотворил благо! — ректор помахал в воздухе толстым указательным пальцем, как бы утверждая благородство помыслов своих и деяний. — Да и давали они, кстати, деньги не из чистых, не из тех, что горбом заработаны!

— Не в деньгах дело! — поморщился Всеволод Петрович. — А дело в том, что преступлением своим вы нарушили ткань жизни. Тысячелетиями человечество по ниточке, по крупице выстраивало эту ткань. Впотьмах, ибо откуда же было взяться примеру? Методом проб и ошибок. И из хаоса возможностей рождается одна истина, отвечающая здравому смыслу. В вашем случае здравый смысл говорит: это противоестественно, если вместо талантливого студента в институте будет учиться тупой и бездарный толстосум. Вина ваша в том, что вы разрушили ткань целесообразного, как раковая опухоль разрушает ткань человеческого тела. И я вижу, вы не раскаиваетесь, нет. Вы не пойдете на площадь, не броситесь на колени перед людьми, хотя вина ваша перед ними неизмеримо больше, чем вина Раскольникова. Он убил дважды, вы же, способствуя появлению некомпетентных, бездарных врачей, убили, может быть, тысячекратно. С точки зрения той самой высшей, человеческой морали, о которой вы толкуете, вас надо судить не только как взяточника, но и как закоренелого убийцу.

— Вот тебе! — ректор просунул сквозь прутья кукиш. — Придурок несчастный!

— Видите! — Всеволод Петрович развел руками. — Как же я мог не подписать заявление?

Тут он заметил, что руками-то развел наяву, и фразу последнюю произнес вслух, и сосед справа посмотрел на него изумленно. Досадливо уткнулся профессор опять в иллюминатор, в сверкающее арктическим холодом пространство.

Такой чистоты и прозрачности был воздух в том пространстве, что казалось, будто все видимое в нем превращается в звук — в хрустальный звон, проливающийся из Космоса или, усмехнулся Всеволод Петрович, в ангельский небесный хор, а может, и в трубный глас архангела. Все может случиться в этом неземном, девственном пространстве. В какой-то момент даже померещилось профессору, что летит он вовсе не на самолете, а сам по себе, машет руками-крыльями и поднимается все выше и выше. Вот уже и слой облаков остался далеко внизу, вот миновал и стратосферу и торжественное, как черный бархат, открылось перед ним пространство Космоса, тоже населенное бесконечным множеством разумных систем, а из глубины кто-то манил профессора, манил.

— Господин Универсум! — догадался он. — Система всех Разумных Систем!

Трубили серебряные трубы, и выстраивались космические системы в торжественные ряды, и был похож полет его на визит главы государства в соседнюю дружественную страну. Он глянул вниз и увидел Землю, пронизанную вселенским светом — открылась она ему, как открывается в ночи одинокому путнику ярко освещенный храм; и была Земля самим храмом; отчетливо видел и узнавал он моря, материки и океаны, реки и горы, леса и равнины; был полон земной храм живущих в нем людей, и вся жизнь их была вечной молитвой о ниспослании им благодати. Самое, однако, ужасное заключалось в том, что никто из них не знал, что же такое благодать. Жалостью и болью к ним пронизало сердце Всеволода Петровича, и он тут же перекувырнулся в Космосе и быстро-быстро пошел на снижение.

— Пошли на снижение, — сказал кто-то за его спиной, и он вздрогнул и открыл глаза.

Исчезли заоблачные арктические пейзажи, четвертинка крыла медленно выписывала кривую над самым городом Благовым, над рекой, и Всеволод Петрович с волнением вглядывался: не видно ли отсюда клиники?

* * *

Пока летал профессор по заграницам, пока парил в заоблачных высях, дела в городе Благове шли своим чередом. На улице Дзержинского в очереди за водкой насмерть придавили бабку-спекулянтку. Ввели талоны на чай, на мыло, на стиральный порошок. Временно. Временно же исчезла соль. Теперь на прилавках продуктовых магазинов осталась только морская капуста, но блажане вообще перестали покупать этот ценнейший, полный витаминов продукт, потому что без соли есть его было совершенно невозможно.

Такие веселенькие дела происходили бок о бок с бесцеремонно вторгшимся в город ядреным летом. Как разгоряченная внутренним томлением рано созревшая деваха, лето полыхало жаром, знойными оглушало призывами: приди в девственное лоно мое, в лес, в зарождающееся поле. Да только куда, к черту, пойдешь — дела в городе, работа, служба. Одним словом, долг. Эх-хе-хе, долги наши!