следователя, от затылка растекалась по всему телу, в томительном оцепенении слушал он разговор психиатра с Виталием Алексеевичем, все понимал, но как будто речь вовсе не о нем шла, и он покорно кивал на все вопросы.

— Видите, Анатолий Игнатьевич, каким он молодцом. Давайте-ка приступим, времени нет.

— Что ж, и приступим. Все в нашей власти, — доктор Анатолий Игнатьевич строго оглядел остальных трех пациентов в палате. С его появлением те своих занятий не прекратили, только оживились, — бессмысленней и лучезарней стала физиономия сидящего на кровати, энергичней заколотился лбом об пол магометанин, быстрей закружился на одной ноге голый. Анатолий Игнатьевич погрозил им кулаком и, ничего не сказав, вышел. За ним следователь дружески как бы вытолкал Николая Ивановича.

Он шел все в том самом вялом оцепенении на мягких податливых ногах; и смутные мысли возникали в его голове и тут же затухали, не успев обозначиться. «Ведь говорили они обо мне как о сумасшедшем, — думал он, — надо возмутиться, потребовать!» Но не возмущался и не требовал — следовательская рука вела его и направляла и такую над ним имела власть, что чувствовал себя в ней Николай Иванович пластилиновым.

Завели его в тесную комнату, судя по всему, процедурную, усадили в кресло, похожее на зубоврачебное, пристегнули ремнями. Откуда-то появились еще две женщины в белых халатах и сели поодаль рядком. Виталий Алексеевич с магнитофоном, с бумагами и авторучкой расположился за столом — приготовился. С шуточками и смешками Анатолий Игнатьевич наполнил шприц какой-то жидкостью. «Барбамил!» — догадался Николай Иванович и задергался в кресле, как птица.

— Сидеть! — властно крикнул Анатолий Игнатьевич.

«А-а, пускай!» — мысленно махнул рукой Николай Иванович и затих. Бессмысленно было сопротивляться, бессмысленно было здесь даже просто возражать — стояла за спинами этих людей в белых халатах, за спиной следователя дьявольская машина, называемая законностью, с помощью которой имеют право они на законном же основании влезть в душу и топтаться в ней грязными ботинками, лапать бесцеремонными руками.

— Оп-ля! — сказал Анатолий Игнатьевич, выдирая шприц из его вены. — Спокойно, коллега, сейчас вам станет хорошо и отпадут все злобные, нехорошие мысли, и вы расскажете нам всю правду о себе, — сам же тем временем заряжал другой шприц.

«Ага, сейчас введет кофеин, подлец!» — подумал Николай Иванович, однако подумал вяло, не хотелось даже раскрывать рта, чтобы возразить или воспротивиться. Сознание было четким и ясным, но тело словно бы превратилось в жидкое вещество, заполнило собой все кресло, стекло на густо смазанный мастикой паркетный пол и растеклось по всем углам этой сатанинской процедурной. И вместе с тем ему действительно стало хорошо и покойно... Легкий приятный звон застыл в ушах, и звоном этим наполнилась вся голова, исчезли процедурная и Анатолий Игнатьевич со следователем, исчезли женщины в белых халатах — Николай Иванович закрыл глаза.

— Пьете? Водку пьете? Говорите правду! — из далека-далека вплелся в колокольный звон голос Виталия Алексеевича, и ему стало вдруг ужасно весело.

Хотел соврать — дескать нет, не пью, в рот не беру, но неожиданно для себя заплакал веселыми, жгучими слезами.

— Пью! — забубенно махнул рукой. — Спирт пью! Меня красивые женщины не любят, оттого и пью!

— Так, так, так! — оживился Виталий Алексеевич, микрофон поближе подсунул. — Спирт у профессора Чижа покупаете?

— У Чижа, хи-хи! Чижик-пыжик, где ты был, на Фонтанке спиртик пил! — противным голосом пропел Николай Иванович и сам ужаснулся: что это я горожу? Но уже высунулся в нем еще один Николай Иванович с пакостной, ухмыляющейся рожей, которого ранее в себе он не замечал никогда, и загнусавил наизусть строки из пресловутого фельетона: «...знаменитому кардиохирургу В. П. Чижу мало показалось славы медицинского светила, захотелось ему еще и славы...». И строки из проклятого фельетона лились из него свободно и непринужденно, словно заучивал наизусть, как в школьные годы отрывок про птицу-тройку из гоголевских «Мертвых душ».

— Так, факты, факты! — ликовал Виталий Алексеевич и многозначительно кивал Анатолию Игнатьевичу и показывал глазами. И предательски вылетавшие изо рта Николая Ивановича строки фельетона оборачивались в бумагах следователя сухими конкретными фактами. И Анатолий Игнатьевич в ответ тоже кивал многозначительно и тоже строчил в своих бумагах.

Кончился фельетон, и на мгновение раскрыл глаза Николай Иванович и посмотрел на них испуганно.

— Морфин употребляли?

— Употреблял..., — с трудом проговорил Николай Иванович.

— Ага, употребляли, — удовлетворенно кивнул следователь и записал: «При попустительстве и прямом участии профессора В. П. Чижа неоднократно употребляли наркотик, называемый «морфин», посредством уколов». — А в Москву ездили... — сунулся опять он к Николаю Ивановичу, но тот спал уже, и вылетал из носа его легкий посвист.

— Спит, — констатировал Анатолий Игнатьевич. — Жидковат.

— Ну, пусть поспит. Когда проспится, выпустите его. Он мне пока не нужен, — Виталий Алексеевич выключил магнитофон, собрал бумаги и протянул доктору. — Протокол.

Анатолий Игнатьевич нехотя пробежал их глазами и подмахнул широко и заковыристо. Расписались и женщины в белых халатах. Собрал бумаги Виталий Алексеевич, присовокупил к ним мелко и твердо исписанный Анатолием Игнатьевичем бланк заключения и поспешил вон из этого грустного заведения — поспешил к себе в прокуратуру, где вконец истомился запертый Юлий Павлович. И когда дверь отворилась, Юлий Павлович вздрогнул и посмотрел на вошедшего следователя преданными, на все готовыми глазами.

Часть вторая

ПОВЕСТКА

НЕИЗВЕСТНО, ЧТО ТАМ ТВОРИЛОСЬ ВНИЗУ, под облаками, здесь же, как бы с изнаночной их стороны, яркое светило солнце, но не теплом от него веяло, а холодом и пренебрежением. Ослепительной белизны равнина расстилалась под брюхом самолета — иллюзорная твердь, загроможденная иллюзорными же заоблачными торосами, полыньями, льдами. Одним словом, иллюзорная Арктика представилась глазам профессора Всеволода Петровича Чижа и он, щурясь, вглядывался в нее через круглое окошко и воображалось, что вот-вот, сию минуту, из-за того вон нагромождения вынырнет собачья упряжка или выдвинется нос ледокола. Однако все здесь было обман, игра воображения природы. В небесных полыньях негустой черноты открывался Ледовитый океан и наш грешный мир, аккуратно расчерченный на квадраты, треугольники, параллелепипеды. Над миром царила видимая Всеволоду Петровичу в иллюминатор четвертинка крыла.

Не терпелось профессору ступить наконец ногой в тот мир, на твердую землю. Он