Следом залез Ахми. Говорить они не стали: перетолковать по делу – это позже, а просто «пообщаться»… Четырнадцать часов тяжелой работы как-то не располагали к легкому трепу. Сергий с изумлением осознал, что за последние сутки он ни разу не вспомнил о женщинах! Не до того было. Незаметно Лобанов уснул. Разбудил его Ахми.

– Эй, – шепотом говорил ливиец, – поговорить надо!

– Надо… – пробормотал Сергий, и сел, не раскрывая глаз.

В клетушку залез Гефестай и Кашта, больше места не было. Эдик пристроился у входа – бдить.

– Что скажешь, Кашта? – прошептал Роксолан. – Сможешь провести нас?

– А чего ж? – пожал плечами нубиец. То, что его плечи поднялись и опустились, Сергий угадал по блеску глаз – остальное тело Кашты сливалось с ночным мраком. – Только идти долго… Отсюда – в сторону моря, там, в прибрежных скалах, есть такие… ну, как сумки каменные, в них вода скапливается после дождей… Да, там бывают настоящие дожди! Ага… А потом свернем и пойдем на запад, забирая к югу. Выйдем за четвертым порогом… Не знаю, может, есть и другие пути, но по ним я не ходил. Я бы и сейчас никого никуда не вел бы, но вы нашли воду. С водой дойти можно…

– Вопрос: во что ее набрать, эту воду? – проворчал Гефестай.

– Это легко, – пренебрежительно махнул рукой Кашта. – Попросим Заику, он нам даст пару бурдюков. Надо бы четыре… Да где ж их возьмешь?

– Хорошо! – хлопнул Сергий ладонью по полу. – Ты, Кашта, договаривайся с Заикой. Если что, сошлешься на меня. Так, с этим мы разобрались… Вопрос номер два: а как мы уходить будем? Идти надо ночью, значит, из шене. Дверь на засове. Через стену? В принципе, Гефестай с крыши может подсадить того же Эдика на стену, а Эдик нам веревки спустит – веревки из папируса держат хорошо, мы их завтра утащим из карьера. Обмотаем куски вокруг наших отощавших чресел под схенти, и пронесем сюда. Тут уже свяжем…

– Стен, между прочим, две, – напомнил Эдик, – и ночью по ним шляется стража…

– О том и речь.

– Мой родич поможет, – решительно заявил Кашта. – Тахарка служит лучником.

– Ну, все как по заказу, – развел руки Гефестай, и уткнулся в стены.

– Разбегаемся…

Камера-клетушка опустела, а Сергий испытал некое щемящее чувство. Даже не чувство, а предчувствие – тоскливое предчувствие неудачи. Так уже с ним бывало – ТАМ, в той жизни, – когда собираешься в интересную поездку, и предвкушаешь встречу с любимыми местами, со знакомыми и незнакомыми людьми, планируешь – вот, сяду в поезд (на теплоход, в самолет, в автобус), и поеду! И приеду! Сначала в гостиницу заскочу, а потом отправлюсь по «местам боевой и трудовой славы»… И чем азартней он лелеял мечтанья о поездке и встречах, тем слышней становился некий внутренний голос, предвещавший, что не сбыться мечтаньям. И точно! То денег нехватка, то работа держит, то «семейные обстоятельства» не пускают… Так и сейчас. Уж больно все хорошо складывается. Верно Гефестай заметил: как по заказу все. А жизнь – штука сволочная, в ней ничего не бывает легко и просто…

Потянулись недели заключения. В день двадцать второй Кашта договорился с Заикой, и в день двадцать третий повар передал пустой бурдюк. В день двадцать четвертый – еще один, побольше, а Кашта перемолвился словом с родичем Тахаркой, и тот кивнул, выражая согласие. Пошел обратный отсчет, время ожидания исчислялось уже не в днях, а в часах…

В день двадцать пятый завтрак затянулся. Уже все мере выхлебали свою похлебку, а команды строиться все не было. Наконец дверь в стене отворилась, и впустила целую свору – управителя каменоломни, надсмотрщиков, стражу.

– По-моему, – мрачно сказал Гефестай, – будет торжественная линейка…

Сергий кивнул только, и сжал губы. Холодок в душе рос…

Хатиаи вышел вперед, оглядел мере, и в глазах его светилось нетерпение живодера. Он подал знак, и пара надсмотрщиков кинулась в толпу. Мере расступились, а вертухаи вывели Кашту. «Все…» – понял Сергий.

– Что ж ты меня подводишь, Кашта? – ласково спросил Хатиаи. – Нехорошо… Бежать решил? Ах, ты, черное дерьмо! Я тебе что говорил? Отсюда не убегают. В Риме все дороги начинаются, здесь – их конец. К столбу его! – рявкнул управитель. – И не жалейте меда! Давненько уже мухи не лакомились человечиной…

Кашта посерел от страха, задергался, пытаясь освободиться, белки его глаз пугающе вращались. Но попытку к сопротивлению не засчитали – Кашту скрутили и увели. Хатиаи мягко улыбнулся, и сказал непонятное слово:

– Пора!

Что именно «пора», Сергий понял быстро – мере, стоявшие вокруг него, одновременно кинулись, по трое хватая Лобанова за руки, валясь на землю и крепко цепляясь за ноги. Сергий зарычал от бешенства, крутанулся, но все его умения пропадали втуне – исхудалые человечьи тела висели на нем гирями. Гефестай кинулся было на помощь, но получил палкой по голове, и рухнул на землю. А тут и надсмотрщики подоспели – повалили Роксолана на землю, вбили в нее бронзовые стержни и привязали к ним руки и ноги Лобанова. Он застонал от бессилия. Перед его глазами показались сандалии Хатиаи. От сандалий несло, и Сергий отвернул голову – это был максимум сопротивления.

– Сначала я и тебя хотел привязать к столбу, – промурлыкал Хатиаи, – но передумал. Ведь никакого удовольствия! Или ты думаешь, я тебя не узнал? Узна-ал… У меня, дружок, глаз верный… Кнут мне!

Лобанов сжал зубы, закрыл глаза, и постарался расслабиться. Пусть потешится Хатиаи, пусть уймет жажду крови… Лишь бы выжить… И уж тогда он потешится сам!

Четырехгранный ремень из шкуры бегемота обжег спину, кровавая полоска прочертила ее там, где лопалась кожа, выдавливая густые шарики крови. Еще удар, еще, еще, еще… Хатиаи очень старался, всю душу вкладывая в избиение беззащитного, и получал от процесса огромное удовольствие. Быстро выдохшись, он стегал Сергия, шумно дыша и сопя, а Лобанов молчал. Он не потому терпел, что берег достоинство. Просто не хотел доставлять удовольствия Хатиаи.

И вот добровольный палач притомился. Задыхаясь, Хатиаи сказал:

– Воды! Облегчим участь Сергия!

Надсмотрщик поднес Хатиаи кувшин, тот взял его и опрокинул на спину Роксолану. Лобанов вытаращил глаза и зарычал от резучей боли – вода была соленая! Наверное, облей ему спину смолой и подожги – было бы не так больно. Едкая соль грызла оголенные нервы, напуская в мозг ослепительного света боли, одновременно затемняя рассудок. А палящее солнце добавляло «острых ощущений», прижигая кровенящую спину. Лобанов задыхался от мучения, оно находило волнами, а в промежутках, когда было просто больно, у Сергия пробивались отрывочные мысли. О мести. О жизни. Выжить! Во что бы то ни стало! Через боль, через проклятое солнце! Выжить! Иначе не дождаться мига возмездия, вожделенного мига, выстраданного в буквальном смысле этого слова!

Бил гонг, топотали мере, спеша окунуться в пыль «ямного прииска», как в этом времени называли карьер. Сколько он лежал, Сергий не помнил. Да и как это определишь? По солнцу? А как на него глянуть, ежели валяешься мордой в землю?