Хотя, если вспомнить, зелень этих глаз и впрямь была какой-то слишком уж насыщенной, почти неестественной…

Александр стал столбом, упершись взглядом во что-то настолько насыщенно-зеленое, что даже он, погруженный в свои детективные изыскания, не мог этого не заметить. Оказалось, что стоит на перекрестке, а перед ним напряженно сияет зеленым глазом обыкновенный светофор.

Александр огляделся с видом внезапно разбуженного человека. Действительно он чувствует себя как лунатик, сноброд по-старинному, который уснул дома, а проснулся невесть где. Вот так же и он: уснул, то есть погрузился в размышления на Верхневолжской набережной, где-то возле красно-коричневой коробки Политехнического института, своими очертаниями, а особенно – странными фигурами на крыше напоминающего некий индийский не то храм, не то мавзолей, а очнулся довольно далеко от Политеха и набережной, на перекрестке улиц Ульянова и Пискунова, напротив Нижегородского универсама.

В это самое мгновение зеленый свет погас, мимо потянулся поток машин, возглавляемый троллейбусом. Александр рассеянно поглядывал на противоположную сторону и вдруг среди пешеходов увидел знакомую высокую фигуру с распатланной рыжеватой головой. Это был фельдшер Палкин по имени Паша Вторушин – та самая одиозная и курьезная личность, по вине которой Александр дорабатывал свой последний предотпускной день в гордом одиночестве и попался в ловушку зеленоглазой ведьмы. Нет, в самом деле: окажись при нем Палкин, этого не случилось бы! Она ведь не стала бы с ними двоими… Или стала бы? Но Александр никогда не любил групповухи, не допускал ее даже мысленно! Нет, окажись там Палкин, ничего бы не произошло.

И тут вдруг его накрыло догадкой, которая в любую другую, более трезвую, более холодную, не столь затуманенную ревностью и задурманенную женщиной голову пришла бы, конечно, гораздо раньше: да ведь все это случилось именно потому, что Палкина с ним не было!

А почему не было Палкина? Потому что Александр сам велел ему остаться на подстанции. А почему велел? Да потому что Палкин его достал. А почему достал? Не потому ли, что ему до зарезу было нужно оставить доктора Меншикова в одиночестве?

И Палкин этого добился – не мытьем, так катаньем!

Человек, который убил милиционера Лукьянова, написал оперативнику Бушуеву лично. Сначала он хотел отправить письмо на имя начальника райотдела милиции, но Карпачева было очень трудно застать. То на совещаниях, то на выездных каких-то сессиях, то на собраниях, то гостей из областного центра вывозит на хитрые милицейские заимки, где их принимают по высшему разряду и позволяют порыбачить в заповедных водоемах. Вдобавок у Карпачева был бзик: он не выносил, когда адресованная ему почта вскрывалась кем-то другим. Даром что без обратного адреса и явная анонимка – если человек хочет, чтоб его письмо прочел именно Карпачев, значит, так и будет, так что никакие секретарши пусть ручки к личной переписке начальника отделения не протягивают! Ну что ж, хозяин – барин, никто не спорил с его волей, поэтому пачки писем на письменном столе Карпачева дорастали порою до изрядной вышины, пока он не находил время все сразу вскрыть и просмотреть. Два или три раза мимо милиции пролетала весьма ценная и полезная информация от добровольных пособников закона, которые считали своим долгом сообщать органам о готовящемся преступлении. Однако на Карпачева это никак не действовало, и он продолжал волынить с адресованными ему письмами.

Такая ситуация никак не устраивала человека, который убил милиционера Лукьянова. Ему до зарезу нужно было, чтобы письмо возымело действие как можно скорей, буквально со дня на день. Он просто не мог дольше ждать, ему нужно было привязать Бушуева к месту и обезопасить себя от возможной слежки. А Бушуев последнее время совсем озверел, это все говорили. Кроме Петра Манихина, у него определился еще некоторый круг возможных фигурантов по делу об ограблении сберкассы, и он, чудилось, умудрялся следить за каждым из них по отдельности и за всеми вместе одновременно. То есть ни в какую минуту никто из них не мог быть уверен, что его дорогу в самом неожиданном месте не перейдет оперативник Бушуев. А фигурант не мог рисковать, потому что случилось то, чего он никак не ожидал: позавчера ночью разразилась гроза с таким ливнем, что к нему вполне можно было применить библейское выражение: «Разверзлись все хляби небесные». И вот из этих хлябей низверглось столько воды, что она неслась по заманихинским улицам бурным потоком, все смывая и размывая на своем пути. Сколько курятников обвалилось, сколько сараев рухнуло, сколько грядок с уже высаженной рассадой погибло! Даже берега Заманихи в некоторых местах были подмыты и рухнули!

Пострадал и тайник, в котором убийца милиционера Лукьянова спрятал деньги. Свои кровные восемьдесят тысяч. Кровью омытые… Деньги подмокли, местами слиплись. Брать их домой, сушить там было полным самоубийством, фигурант это отлично понимал. А между тем деньги нуждались в немедленной просушке! Фигуранта начинали судороги скручивать, стоило представить себе, что все это богатство слипнется, заплесневеет, поблекнет, утратит «товарный вид». О нет, ему не доставляло удовольствие шуршание новеньких денежных бумажек в руках. Но вместе с ними в его руках шуршали неисчислимые, поистине безграничные возможности, это его мечты шуршали, словно нашептывали райское блаженство. Он уже привык к их шепоту, он видел картины будущего, прекрасные картины… И вот теперь они тоже словно бы подмокли и начали покрываться плесенью.

Чтобы мечты смогли сделаться явью, нужно было только одно: как можно скорее высушить деньги! Он отлично знал, где это можно сделать, но туда еще надо добраться… Да это тоже полдела! Главное – обезопасить себя от возможной встречи с Бушуевым, от его слежки. А как это сделать? Не прибьешь же Ваньку гвоздями к месту!

И тут в голову фигуранта пришло решение вопроса. Оно было простым, как все гениальное. Он сел за стол и написал анонимку…

О, это лишь звучит просто и обыкновенно: написал анонимку! Сам по себе процесс ее создания был лишь чуть-чуть менее сложным, чем ограбление сберкассы.

Сначала фигурант надел нитяные перчатки – точно такие же, в которых открывал сейф, но другую пару, потому что те, использованные, уничтожил в ночь, когда ограбил кассу. Потом руками в перчатках он вырвал листок из тетрадки в клеточку, купленной отнюдь не в местном магазине, а в Москве, все в той же командировке, когда он запасся всем прочим реквизитом. Фигурант сам не знал, зачем купил эту тетрадку. Но вот купил же – вместе с десятком конвертов. Причем еще тогда, повинуясь какому-то почти звериному чутью, которое часто побуждало его к тем или иным поступкам, он эту пачку конвертов сунул в полиэтиленовый пакет и больше к ним не притрагивался. И вот теперь достал один – из самой середины, твердо уверенный, что ни разу не коснулся его голыми руками. Взял шариковую ручку с новым, чистеньким стержнем в левую руку и осторожно, вдумчиво принялся писать, тщательно вырисовывая каждую букву сначала на отдельном листе бумаги, а потом повторяя ее на конверте и в письме. Фигурант старался писать не так, как обычно: буквы у него были лишены привычной витиеватости, а вышли сухощавыми, неуверенными, как бы дрожащими, наклоненными не четко вправо, а бредущими кто в лес, кто по дрова. Более того! Там, где привычка подсказывала вести черту сверху вниз, он проводил ее снизу вверх, где хотелось провести справа налево, тянул слева направо.