Мой образ жизни изменился. Я много времени проводила дома. Это слово наполнилось новым смыслом. Раньше у меня ничего не было, ни мебели, ни гардероба. Теперь в моем шкафу висели гватемальские кофты и юбки, мексиканские блузки, костюм и американские пальто. Комнату мою украшали вещи недорогие, но для меня бесценные: страусиные яйца из Сахары, тяжелые тамтамы, барабаны, привезенные мне Сартром с Гаити, стеклянные шпаги и венецианские зеркала, которые он купил для меня на улице Бонапарта, гипсовый слепок его рук, светильники Джакометти. Я любила работать лицом к окну: голубое небо в обрамлении красных занавесок походило на декорацию Берара. Там я проводила много вечеров с Сартром; я поила его фруктовым соком, ибо он временно отказался от спиртного. И мы слушали музыку. Мне захотелось купить проигрыватель, я посоветовалась с Вианом, какой выбрать, и Сартр помог мне составить фонотеку. Его интересовали Шёнберг, Берг, Веберн, но во Франции не существовало записей их произведений. Я купила некоторых классиков, кое-кого из старинных, «Четыре времени года» Вивальди, от которого Париж вдруг снова пришел в восторг, много произведений Франка, Дебюсси, Равеля, Стравинского, Бартока: в Америке, где он был в большой моде, мы открыли его каждый сам по себе, и в то время – с последними квартетами и сонатой для скрипки – он стал для нас самым любимым. По совету Виана я покупала также много джаза. Менять пластинку каждые пять минут и довольно часто иголку – сколько требуется терпения! Да и консервированная музыка звучит совсем иначе, чем живая. И все-таки приятно иметь возможность устроить концерт на дому, по собственному желанию и в нужное время.

В рождественский вечер, когда у меня собрались Ольга, Ванда, Бост, Мишель, Сципион, Сартр, у нас было иное развлечение: магнитофон, который М. отдала на хранение Сартру. Без предупреждения я записала несколько разговоров. Слова созданы для того, чтобы разлетаться, и до чего удивительно вновь слышать застывшие, окончательные, словно предназначенные для возведения в сан стихотворения, беспечно брошенные наобум фразы.

Иногда я ходила в кино. «Золотая каска» [34] воздала наконец должное красоте Симоны Синьоре и открыла нам ее талант.

Чуть раньше на месте прежнего «Прокопа», взяв его имя, открылся новый ресторан: мраморные столики, кожаные банкетки; мне там нравилось. На втором этаже находился клуб, где бомонд ужинал при свечах. Внизу можно было встретить завсегдатаев квартала, среди прочих Луи Валлона, вдрызг пьяного. Издалека он бормотал оскорбления в мой адрес, но, высказавшись, подходил ко мне, чтобы со слезами на глазах поговорить о Колетт Одри, которую он любил до войны, в те времена, когда был социалистом. В «Прокопе» я изредка встречалась за обедом с Антониной Валлантен, если только не шла к ней во второй половине дня. Плохо, небрежно одетая, в некрасивых пеньюарах, она меня удивляла, особенно когда на фотографии я видела ее молодой и прекрасной, однако за разговором оживал ее талант биографа: она очень хорошо рассказывала о людях. Подруга Штреземана, она знала многих политических деятелей и очень близко Эйнштейна, о котором написала книгу. Она была также автором работ о Гойе и да Винчи, имевших огромный успех. Сотрудничала с «Тан модерн», в основном как критик по искусству. Наши отношения продолжались до августа 1957 года, когда сердечный приступ оборвал ее жизнь.

Жюллиар, с тех пор как принял от Галлимара на свое попечение «Тан модерн», приглашал нас иногда на обед. Его жене, элегантной Жизель д’Ассайи, нравилось собирать известных людей, которым не всегда было что сказать друг другу. Мы встречали у нее Пуленка, Брианшона, Люси и Эдгара Фор, Мориса Шевалье и Жана Массена, бородатого священника, сохранявшего еще веру, но отделившегося от церкви: он служил мессу у себя в комнате; он приводил нам свои доводы и рассказывал о собственных проблемах. Время от времени Мерло-Понти останавливал его: «Вы должны написать об этом в «Тан модерн»». И каждый раз тот отвечал тихонько: «Плевал я на «Тан модерн»». Позже он утратил веру, женился и писал вместе со своей женой книги в марксистском духе, некоторые из них превосходны – о Моцарте, Бетховене, Робеспьере, Марате.

Симона Беррьо отвела меня к Колетт, которую очень хорошо знала. В юные годы Колетт завораживала меня. Как все, я получала удовольствие от ее языка, мне очень нравились три или четыре ее книги. «Жаль, что она не любит животных», – сказал нам однажды Кокто. И то верно, говоря о собаках и кошках, она всегда говорила лишь о себе, и я предпочитала, когда она делала это открыто; любовь, кулисы мюзик-холла, Прованс подходили ей гораздо лучше, чем животные. Ее довольство собой, презрение к другим женщинам, почитание надежных ценностей не вызывали у меня симпатии. Но она жила, она работала и была мне приятна. Рассказывали, что Колетт бывает не слишком любезна с женщинами моего возраста, и действительно, приняла она меня холодно. «Вы любите животных?» – «Нет», – отвечала я. Она смерила меня величественным взглядом. Мне это было безразлично. Я не ожидала никакого контакта между нами. Мне довольно было созерцать ее. Парализованная, с распущенными волосами, сильно накрашенная, с заостренным лицом и голубыми глазами, которым возраст придавал ошеломляющий блеск, в окружении своей коллекции пресс-папье и зелени за окном, она предстала мне, неподвижная и величавая, как умопомрачительная Богиня-Мать. Когда однажды мы ужинали вместе с ней и Кокто у Симоны Беррьо, у Сартра тоже возникло ощущение, что перед ним «священный идол». Она побеспокоила себя в значительной степени из любопытства, чтобы увидеть его, зная к тому же, что будет для него гвоздем вечера: эту роль она исполняла с царственным добродушием. Она рассказывала истории о своей жизни, о людях; бургундская плавность интонаций не притупляла остроту ее слов. Слова у нее лились из вечного источника, по сравнению с этой естественностью высочайшего класса блеск Кокто казался вымученным.

С Жене мы как-то ужинали у Леоноры Фини; она написала его портрет. Вместе они посещали миллиардеров, которых с большим или меньшим успехом побуждали к меценатству. Меня интересовали ее рисунки, гораздо менее ее коллекция кошек и еще меньше чучела мышей, которые притворялись живыми под стеклом.

Кого я часто встречала в Сен-Жермен-де-Пре, так это художника Вольса. Он делал иллюстрации к «Лицам» Сартра. Полан покупал у него время от времени либо рисунок, либо акварель; нам очень нравилось то, что он делал. Немец, давно уже переселившийся во Францию, он пил в день по литру водки из виноградных выжимок и, несмотря на свои тридцать шесть лет, белокурые волосы и розовый цвет лица, выглядел весьма пожилым; глаза его были налиты кровью, думается, я никогда не видела его трезвым. Ему помогали друзья, Сартр снял для него комнату в отеле «Сен-Пер»: хозяин жаловался, что ночью его находили спящим посреди коридора и что он давал друзьям пристанище в пять часов утра. Однажды на террасе мартиниканской «Рюмри» мы выпили с ним по стаканчику; неопрятный, небритый, он был похож на бродягу. К нему подошел очень хорошо одетый господин со строгим лицом, от которого веяло роскошью, и сказал ему несколько слов. Когда он удалился, Вольс повернулся ко мне. «Прошу прощения. Этот тип – мой брат, банкир!» – сказал он тоном банкира, признающегося в том, что его брат – бродяга.