сделать больно и в этом гневе сливаемся в одно целое. От пят до макушки пронзает острая судорога за судорогой, и Макар жадно глотает мои болезненные стоны, вторя моему мычанию рыком.

Через несколько секунд он лежит на спине и тяжело дышит. Я откатываюсь от него, сажусь к нему спиной и шепчу:

— что мы наделали.

— Отдали друг другу супружеский долг, — хрипло отвечает он.

Оглядываюсь. Лицо и шея у него расцарапаны, у края челюсти ближе к уху — след от укуса.

— Ненавижу тебя, — закрываю грудь разорванной пижамой.

— Я не против такой ненависти, — застегивает ширинку и переводит на меня осоловевший взгляд. — Вот какая ты, Уля.

— Уходи немедленно! Видеть тебя не хочу!

— Ты лжешь, — встает и заправляет рубашку в брюки, глядя на меня сверху вниз.

Я сейчас расплачусь от бессилия. К горлу подступает спазм, глаза наливаются болью, и Макар шагает ко мне.

— Не трогай меня! — верещу я, когда он рывком за подмышки поднимает меня на ноги. — Проваливай!

Игнорирует мои попытки отбиться от него слабыми руками, душит в объятиях и тащит к кровати. Я реву, брыкаюсь, а он валится на кровать, увлекая меня за собой.

Матрас мягко пружинит под нашим весом.

— Пусти!

— Нет — прижимает меня к себе.

Закидывает на меня ногу, фиксируя и нижнюю часть тела, и из меня рвутся громкие крики со всхлипами.

— Я рядом, — шепчет Макар, и я срываюсь в дикую истерику с воем, визгами и ручьями слез.

Все, что не было выплакано за все эти страшные и муторные дни, в которых я таки не пережила его измену, страх за его жизнь и одиночество, когда он ушел, наконец вырывается из меня потоком. И я не могу, и не хочу его в себе сдерживать.

Когда крики сходят на хриплые и сиплые вздохи, а я не могу выдавить из себя больше слез, я затихаю в объятиях Макара. Опустошенная.

— отпусти.

— Нет.

— Уходи, — закрываю глаза.

Он никогда так не обнимал меня. И впервые за все наше знакомство и брак я пустила его на темную сторону своей души, в которую я сама не хотела заглядывать. Там больно, холодно и одиноко.

— Теперь ты мне скажешь, какие цветы любишь?

Глава 50. Шантаж

Я молчу на вопрос, какие цветы я люблю. Разве сейчас это так важно? Я не хочу говорить и отвечать на вопросы, которые Макар должен был задать раньше.

— Ладно, — шепчет он и переворачивается на спину, — решила в молчанку поиграть?

— что ты ко мне пристал?

— Потому что могу. И к кому мне еще приставать, как не к своей жене?

Сажусь. Его расцарапанная рожа расплывается в улыбке.

— Отстань от меня.

— Согласен, что я за муж такой, если не знаю, какие цветы любит жена, — закидывает руки за голову. — Даже если она не говорит, я должен догадаться.

— Я тебя не понимаю, — щурюсь я. — Чего ты добиваешься?

— В каком смысле?

— В таком.

— Опять женская шарада, — всматривается в глаза. — Хотя… Я, кажется, понял, чего ты от меня ждешь. После бурной близости на полу, криков на кровати я должен признаться тебе в любви.

Какой же он все-таки негодяй. Самодовольный, бессовестный и бесстыжий мерзавец.

— Тебе бы стоило хотя бы извиниться, — щурюсь я. — Я мать твоего сына, и ты меня загнобил, Макар.

— Вот оно что. Признаться в любви, попросить прощение и пообещать, что больше так не буду?

Во мне нарастает желание придушить его подушкой, а после плюнуть в его посиневшее лицо. Затем облить керосином и сжечь, потому что если бы он подобрал слова, приласкал, то я бы могла поверить в то, что он все осознал.

— А еще поплакать, чтобы ты точно растаяла?

Поджимаю губы и поскрипываю зубами.

— Я рыдал сегодня ночью не из-за того, что я козел и что мне за это стыдно, — приподнимается на локтях. — Я в этот момент думал, какой я несчастный, как мне страшно жить и я эгоистично искал утешения. Другое дело, что я его раньше так отчаянно ни от кого не ждал. И это желание, чтобы меня погладили, обняли и прошептали на ушко что-нибудь приятное, было сильнее физического возбуждения.

Я молчу, и мне совсем не нравятся слова Макара.

— Ты очень недовольна услышанным, да? — он усмехается. — И ты совершенно меня не знаешь, раз думаешь, что я сейчас утоплю тебя в своих сожалениях, громких признания и мольбах меня простить. Давай честно, мое “прости, дорогая".

Что-нибудь изменит?

— Уходи, — отворачиваюсь.

— Нет уж, — голос его становится тихим и серьезным, — раз начали, то давай закончим и выясним отношения.

— Я не хочу.

— Хочешь, но ты ожидаешь от меня не того, чего я могу тебе дать сейчас.

— И что ты мне дашь? — возмущенно оглядываюсь. — самолюбование? Какой ты урод, как этим гордишься и как ни о чем не сожалеешь?

Встает, подходит к зеркалу и приглаживает волосы, придирчиво разглядывая царапины на лице.

— Я рядом с тобой слабый, Уля, — разворачивается ко мне и щурится, — а я не хочу быть слабым.

— Тогда разбежимся и дело с концом, — цежу я сквозь зубы.

— А это уже проблему не решит, — усмехается. — Отойду в сторону, потянет обратно. Я же тебе об этом сказал.

— Да что тебе тогда от меня надо?! — взвизгиваю я.

— мне не нравится, что я рядом с тобой слабый! И не будет мне это нравится! Это зависимость, Уля! Глубокая зависимость, от которой не избавиться! — повышает голос. — И я бы очень хотел воспылать к тебе той любовью, которую ты от меня ждешь. Возвышенной, благородной, светлой и чистой! Но для этой любви надо быть самим таким! Понимаешь?

— Да неужели тебе так сложно сказать, что тебе жаль и что ты исправишься?! — срываюсь на крик.

— Да как ты не поймешь?! — рявкает он на меня. — Я всю жизнь так жил! И у меня есть силы и власть, чтобы заставить тебя быть со мной и терпеть все мое говнище!

И меня вполне может устроить такой вариант! Исправиться? Что поможет мне исправиться?

Встаю и оглядываю его с головы до ног. А он прав. Человека должно что-то заставить измениться, и Макар не может стать принцем на белом коне или в благородного рыцаря, потому что реальная жизнь не сказка, в которой эгоистичный козел внезапно обращается в нечто иное. Белое, красивое и пушистое.

Мой муж — злой, развращенный деньгами и властью мужик. И характер у него — дерьмо. А если бы он был хорошим и положительным человеком, то не смог бы он усидеть на верхушке. Милые