– Нет, не у банника. Меня… разбойники украли.

– Разбойники? Не было у нас отродясь разбойников. Врешь ты все.

– А может, и не та это была Маруся? Может, ошиблась я, баба Нюра? Я же маленькая была. Да и матери не помню.

– Ошиблась ты, девка. Не твоя это мамка. Ты дальше ищи: мож, найдешь. Мож, твоя живая еще…

Качая головой, баба Нюра подошла к Василисе и, взяв чашку из ее рук, принялась тихонько подталкивать гостью к выходу.

Пошатываясь, словно одурманенная, вышла Василиса из Нюриного дома. Она не чувствовала ничего: ни боли, ни страха, ни сожаления. Грудь ее распирала пустота. Она чувствовала себя игошей: пустым, бессмысленным, несчастным духом. Ей хотелось подняться в воздух, к птицам, быть подхваченной безжалостным холодным ветром и застонать от боли, начать просить и звать: «Люди! Люди! Простите меня! Окрестите меня! Спасите!»

Она долго брела по тропинке, глядя вокруг себя бессмысленным взором, как вдруг на взгорке мелькнул силуэт деревянной церкви. Рука Василисина потянулась к груди, на которой не было креста.

– Мамочка моя, мамочка, – шепнула она себе, небу, лесу и одинокому прозрачному облаку. А потом, словно очнувшись, зашагала к церкви. Там оказалось темно и пусто: лишь десятки тонких свечей горели перед иконами. Заслышав ее шаги, вышел откуда-то пузатый батюшка с вьющейся рыжеватой бородой и, склонив голову, приготовился ее выслушать. Сбиваясь и путаясь, рассказала ему Василиса историю, что будто бы украли ее в младенчестве разбойники, и что теперь вырвалась она из плена, а не знает, была ли крещена. Нехристем же оставаться не хочет. Батюшка окрестил ее, щедро окропив святой водой, измазав маслом лоб и запястья, и подарил ей крохотный оловянный крестик, который она тут же прижала к сердцу. Выходя, Василиса положила денежку в ящик для пожертвований и почувствовала вдруг, что грусть ее становится не такой плотной. Она вышла из церкви и перекрестилась, повернувшись лицом к храму.

Уже вечерело, когда она вернулась в село. Церковь здесь была не в пример внушительнее, чем та, в полях. Белые высокие стены матово сияли в сгущающемся сумраке, темнели за церковью кладбищенские кресты.

– Сивка-Бурка, вещая каурка, – шептала Василиса, идя по тропинке вдоль стены. Она так и не сменила стандартный шутливо-сказочный пароль на оригинальный. Она стеснялась этих детских слов, своего бормотания и – в первую очередь – того, что ей нравилось сказочное заклинание. Василиса не услышала топота копыт и вздрогнула, когда теплое дыхание коснулась ее шеи.

– Я здесь, – шепнул конь.

– Привет, – шепнула она в ответ и погладила его по морде, как обычно гладят коней. – Поможешь найти? Могилу. Мамину. Поможешь?

– Конечно.

Василиса стояла, беспомощно оглядывая кладбище. Ухоженные могилы сияли свежими досками крестов. Старые, заброшенные, чернели подгнившим деревом и зарослями темных, неопрятных репейников. Она старалась не смотреть на коня: из груди его змеились черные змейки заряженных зондами щупов, они впивались в землю, уходили вглубь. Конь проводил эксгумацию. Василиса заставляла себя не думать о том, что черные металлические черви взрыхляют землю, откалывают щепы от подгнивших гробов, впиваются острыми жальцами в кости, в остатки истлевающих тканей, берут пробы, и что крохотные частицы трупов бегут по черным жилам в тело черного коня.

– Она там, – шепнул он наконец.

Могила оказалась старой, заброшенной. Покосившийся крест был сер и порист, как бумага осиного гнезда. Конь окружил могилу темной завесой и включил автоподсветку. Василиса смотрела на могилу как на что-то обретенное, но все еще потерянное: будто нашла пустоту. Она не знала, что следует делать, но, опустившись на колени, принялась выпалывать грубые сорняки. От их стеблей на ладонях оставались кровоточащие ссадины.

Конь лазером подновил стершееся уже с креста имя: Мария Кузнецова. «Я – Кузнецова», – подумала Василиса, и в обретенной пустоте зажглись искорки далеких, холодных пока еще звезд.

Покосившийся крест они подправили и подперли камнем. Теперь могила стала могилой, а не забытым воспоминанием.

– Я вернусь, мама, – пообещала Василиса и отмахнулась от коня: в минуты, когда она, словно исступленная, выдергивала сорняки и сгребала ладонями слежавшуюся землю, он все пытался ей что-то сказать.

– Ну чего тебе?! – возмущенно спросила она наконец.

– У вас температура, – смущенно сказал конь. – Пульс учащен. Налицо признаки стресса и, возможно, инфекции. Разрешите, я подключу диагност?

– Не надо, – Василиса махнула рукой. – Я просто устала. Я… пере… пере… перенервничала, наверное.

Странно, но теперь, когда конь сказал о температуре, она поняла, что и вправду чувствует себя не слишком хорошо. Кружилась голова, и вдоль позвоночника пробегал нехороший холодок. Крупные капли пота выступили на висках.

– Диагност? – спросил конь.

– Нет, – ответила она. – Поспать. Тут недалеко наш лаборант… Маргарита Петр… образцы собирала… мне собирала… Поспать, – закружилась голова, мир поплыл, сжался в яркую, окруженную серым точку, и Василиса упала в обморок.

Василиса очнулась в доме Маргариты Петровны, но не сразу поняла, где она. Искаженное висящим в воздухе экраном лицо лаборантки выглядело сказочно-зловещим. Верхняя губа ее показалась Василисе расщепленной надвое и сросшейся с носом. И вся эта конструкция тянулась через комнату, стремясь достигнуть потолка. Василиса потрясла головой, прогоняя морок, и увидела за тонкой пеленой экрана знакомое лицо Маргариты Петровны, слившееся с бежевыми полосками речных берегов, искаженное бесчисленными подробностями ландшафтов.

Василису успокаивала нежная белизна потолка, мягко отражающая мебельный беж. Мебель тут была простая, надежная, мягких оттенков. Цветных пятен не было вовсе: ни половичка, ни покрывала. Казалось, лабораторный стол, расположенный по центру, подчинял своих собратьев, заставляя их тоже быть простыми, надежными, чистыми. Эти незахламленность и чистота были квинтэссенцией прошлой Василисиной жизни, и сначала она этому обрадовалась, но потом вспомнила темный дом, заставленный рухлядью, кладбище с десятками самых разных крестов и тот крест – покосившийся, серый, ненадежный… – и заплакала.

Легко и проворно, привычным маршрутом огибая массивный стол, к ней заспешила Маргарита Петровна.

– Василиса Васильевна, голубушка, – заговорила она, присаживаясь на краешек постели и беря пациентку за руку жестом заботливой тетушки, – что же вы? Как же вы? Сама-то я не рискнула… не решилась прямо вашему отцу. Подумала, что вы уж сами, когда очнетесь, тогда и свяжетесь. А транспорт я вызову. Сейчас вызову. Я подумала: они все равно будут состояние стабилизировать, когда приедут, так лучше я сама. Чтобы они времени не тратили. Верно ведь?

Василиса прервала нежные излияния, тяжело перевернувшись на левый бок:

– Не надо мне транспорт. Я туда не поеду.

– Куда не поедете? В больницу?