Транспорт-гид

для верховой езды

в ассортименте.

Стандартные функции:

скорость до 500 км/ч,

встроенный диагност-парамедик,

система связи,

система предупреждения опасности,

автоматическое оружие,

вместительное багажное отделение.

Модель отличается повышенной

прочностью и надежностью.

Дополнительные функции…

Василисе пришлось поднять голову: продавец магазина, прежде скучавший, заметил ее и, кажется, узнал. Он принялся призывно махать рукой, приглашая зайти, но она жестом отказалась и, наклонив голову, принялась дочитывать:

Дополнительные функции:

голосовое управление,

усовершенствованный интеллект,

подробная карта местности,

более 100 видов автоморока.

Гид владеет разговорной речью,

знает местные обычаи,

историю и законы аборигенов.

Продавец все не унимался. Увидев, что клиентка не уходит, он залез в витрину и принялся нажимать кнопки на волчьем загривке. Василиса не обратила на это внимания: она вздрогнула лишь тогда, когда волк поднял голову и посмотрел на нее заинтересованно и грустно. Столько тоски и боли было в этом искусственном взгляде, что Василиса невольно отпрянула от витрины.

– Заходите! – крикнул продавец, и толстое стекло пропустило слабый отзвук слова.

– Меня ждут, – одними губами ответила Василиса.

Ее и правда ждали. Юлька, школьная еще подруга, скучала за столиком крохотного кафе. Кофе в ее чашке почти уже не осталось.

– Давно ждешь? Прости, – сказала Василиса, садясь напротив. – Привет.

– Привет, – ответила Юлька. – Ничего. Где была?

– Смотрела сафари-гидов. Очень красивые.

Юлька поморщилась и отвела глаза.

– Ты что? – спросила, удивившись, Васка.

– Красивые, конечно, – Юлька вздохнула. – Только вот зачем они? Неужели ты думаешь, что их сделали для обычных прогулок?

– Нет, почему? – Василиса искренно удивилась. – Можно гулять, можно охотиться, исследовать, узнавать новое, смотреть мир…

– А еще воровать детей.

– Да ты что, кому это надо? Это же варварство какое-то!

– Ага… – Юлька издевательски кивнула.

– Нет, Юль, ты перегибаешь. Никто не ворует. Случаи воровства единичны. К тому же они осуждаются.

– Вслух осуждаются, – отрезала Юлька. – Только вслух и осуждаются.

Василиса хотела ответить, но тут официант принес меню, и девушки замолчали.

И этот разговор, и ощущение радостной детской свободы до него, и шарики детского дня рождения, которые она увидела по дороге домой, напомнили Василисе о маме.

Вернувшись в Кремль, она не пошла к себе, а отыскала один из торжественных залов. В нем висел давно написанный портрет. На портрете худенькая женщина с мальчишеской стрижкой, с темными бровями – слишком темными для таких светлых волос, кареглазая, с прямым и слегка великоватым носом обнимала троих детей. Два мальчика – трех и четырех лет – стояли возле, а годовалая девочка в кружевном платье и с розовой атласной лентой на волосах сидела у женщины на руках.

– Привет, мам! – шепнула Василиса и потянулась рукой вверх. До портрета она не достала, коснулась лишь рамы и почувствовала под пальцами острые иголочки слежавшейся пыли. Портрет висел тут на почетном месте, но, с другой стороны, залом пользовались редко, и оттого он оказался забыт и заброшен.

Глядя на портрет, на выпуклые мазки масляной краски, на неразборчивую подпись художника и на глаза, поблескивающие как живые, Василиса почувствовала, как подступают слезы и как накатывает слабость – спутница одиночества и бессилия. Ей хотелось, чтобы мама обняла ее, хотелось хотя бы вспомнить, как это было, когда ей был всего год от роду. Но ощущение не приходило: даже слабое, даже придуманное.

Василиса отправилась к себе. Она надела ослепительно-белый халат, расставила на столе пробирки, открыла в компьютере рабочий журнал и хотела взяться за работу, но работа не шла, и она сидела в лаборатории, бездумно щелкая кнопкой фоторамки. Маминых фотографий было всего ничего, на них она была совсем юной – и детей нигде не обнимала. Только на одной играла в кубики с совсем маленьким Борькой. Василиса почувствовала укол ревности: хотелось, чтобы мама играла с ней, чтобы ей улыбалась и к ней тянула руку… Видео было только с родительской свадьбы, но мама казалась на этих кадрах какой-то несчастной, и Василиса не любила их смотреть. Наверное, дело было в том, что свадьба была слишком официальной. Людей было много, а близких – мало. Маминых родителей не было даже видно, место рядом с молодоженами занимали президенты Китая, Бразилии, Индии, США и Объединенной Европы. Сегодня, тоскуя по маме, по этой восхитительной незнакомке, по ее любви, которой Василиса не помнила, по разговорам с ней, которых никогда не было, она посмотрела и свадьбу. Потом запустила комп и по Сети вошла в Хламовник. Хламовником – а иногда Чердаком – называли у них дома сервер, на котором лежал всякий хлам, сбрасывавшийся с личных компов. Старые фотографии и видео, счета и билеты, и раскраски, и пройденные игры, и аттестаты зрелости…

Василиса с тоской смотрела на всю эту ужасающую, бессистемную мешанину папок. Потом набрала мамино имя. Поиск выдал совсем немного файлов. Пара счетов за отель – когда мама летала в отпуск одна; аттестат, вузовский диплом и свидетельства о рождении, браке и смерти.

Василиса открыла каждое из них. И вдруг, в свидетельстве о смерти, с удивлением увидела дату. Да, она всегда знала, что мама умерла седьмого апреля, они отмечали этот день траурным молчанием, и папа, как правило, рассказывал о ней что-то хорошее – но год! Год в свидетельстве стоял две тысячи сто восемьдесят первый. А Василиса родилась в восемьдесят втором. Выходит, она не могла сидеть на маминых коленях? Выходит, мама и не обнимала ее никогда – поэтому она и не может вспомнить, как это было, не может поймать даже отзвука воспоминания. Выходит, это была вовсе не ее мама?

Василисе стало страшно. Она всматривалась в текст документа, но цифры плыли в разные стороны, словно отшатываясь друг от друга в испуге. «Да нет, – говорила она себе, – не может быть! Ты просто плохо смотрела. Приняла тройку за единицу – от волнения и усталости». Но нет: это была единица. Рядом с восьмеркой, после сочетания «двадцать один». И у Василисы не было этому объяснения.

Она долго сидела перед мерцающим в воздухе монитором и вытирала вспотевшие от волнения ладони о белоснежный халат. Ей хотелось съежиться, забраться к маме на коленки и прижаться к ней, замерев, как на том портрете. Но потом она вспомнила, что не было маминых коленей, и позирования художнику не было, и самой мамы – не было. А что было? Что было вместо? Или кроме? Или… И вообще – было ли хоть что-то? Или она никогда не сидела на маминых коленях, и мамины губы не касались ее лба, и…