Пока она пила кофе, мы решили отправиться в парк, где мы всегда любили сидеть и глазеть на прохожих. Парк находится всего в десяти кварталах, но, не пройдя и половины пути, Люси должна была остановиться и отдохнуть.

— Я так устала. Мне надо вернуться в школу. Девочки, я хочу обратно, — сказала она.

Я настаивала на том, чтобы ехать с ней, а она села на асфальт и заплакала.

— Отпустите меня одну. Я не хочу вам все портить. Чарли специально приехала в такую даль, чтобы с вами повидаться.

Я не отпустила ее одну. А вдруг она не доедет? В конце концов все решили вернуться вместе с нами, а Чарли просто уедет домой пораньше.

Провожая нас на станцию, Чарли отвела меня в сторонку и спросила об Эрнессе.

— Да исчезла куда-то, — соврала я. — Мы теперь почти не встречаемся. Такое впечатление, что она вообще больше не учится в школе.

Правда в том, что Люси больше не ходит в комнату Эрнессы. Она так устает, что может только лежать в кровати.

— Эрнесса — зануда, каких мало, — сказала Чарли, — но она оказала мне целых две услуги: дала попробовать классную дурь и подстроила так, что меня выперли. Иначе я бы сиганула в окно, как Дора. Очертя голову.

— Эрнесса хотела избавиться от тебя. Она считала, что ты не умеешь держать язык за зубами.

— А то! Но ни для кого не секрет, что Эрнесса приторговывает наркотой.

— А ты когда-нибудь видела, чтобы она вела себя странно, когда покурит?

— О чем это ты?

— Ну, не знаю, чтобы она как-то менялась, что ли?

— Вообще-то, я думаю, у нее какой-то иммунитет к этим штукам. Никогда не видела, чтобы они как-то на нее действовали. Может, потому, что она постоянно смолит. А ты можешь себе представить иммунитет к марихуане? От нее же тогда никакого удовольствия.

Мне хотелось рассказать ей больше, но Чарли эта тема была уже неинтересна. Она принялась увлеченно болтать с Клэр о чем-то другом.

Я обернулась и увидела, как Люси плетется по дороге, повиснув на руке у Софии. Ее взгляд был более холодным и осмысленным, чем я ожидала. Нет, она не могла слышать, о чем мы с Чарли говорили.

Под конец я даже испытала облегчение, прощаясь с Чарли.

Всю обратную дорогу в поезде Люси молчала. Вернувшись в школу, она закрылась в комнате и больше не выходила оттуда до самого вечера. Сегодня я ее опять не видела до самого ланча. Она уже почти месяц не была в церкви и сегодня тоже не пошла. Раньше я ее подкалывала, но теперь меня огорчает, что она бросила туда ходить.

Не могу же я караулить ее день и ночь. Если бы она хоть что-нибудь ела, не чувствовала бы себя такой разбитой все время. Когда мы вернулись в школу, я спросила, может, это месячные так изматывают ее, но Люси ответила, что у нее уже несколько месяцев ничего нет.

Когда я приближаюсь к Люси, она меня отталкивает. Если я ее избегаю, она приходит в мои сны.

Люси лежит в постели. Я пришла, чтобы разбудить ее, но не могу. Она лежит на боку, а я трясу ее за плечо, трясу, трясу, но плечо это словно одеревенело. В конце концов я срываю с нее одеяло. Она лежит совсем голая, и ее нагота меня смущает. Это какая-то необычная нагота. Люси лежит, судорожно скорчившись, колени прижаты к груди. Чтобы поднять ее с кровати, мне надо распрямить ей ноги. Но стоит мне раздвинуть их, они тут же сдвигаются снова. Мне все-таки удается перевернуть ее на спину. Между ног Люси сжимает охапку роз — стебли, покрытые зелеными листьями и бурыми шипами, увенчаны красноватыми бутонами. Она крепко держит букет между бедер, мне приходится выдирать его, раня плоть. Кровь ручейками сбегает по бедрам Люси и впитывается в простыни.

Ночью Люси рухнула на пол по дороге в ванную. Я услышала звук падения и прибежала к ней в комнату. Люси лежала почти без сознания, но не позволила мне отвести ее в лазарет среди ночи, а поутру стала отказываться — якобы ей уже гораздо лучше. Я все-таки заставила ее пойти к медсестре, пригрозив, что сама все расскажу, если она этого не сделает. Она здорово разозлилась на меня, но все же пошла. Как я рада этому!

Медсестра без разговоров оставила Люси в лазарете. Доктор обследовал ее все утро и сказал, что ей не повредит небольшой отдых. Люси пробудет в лазарете несколько дней. Доктор хочет убедиться, что она полноценно питается. Миссис Холтон предупредит всех ее учителей.

После школы я сбегала в цветочный магазин и купила для Люси букет красных тюльпанов. Самых ярких, какие только были. Они стоили целое состояние, но ведь Люси так любит цветы. Мне хотелось ее порадовать. Люси так огорчилась, что доктор оставил ее в лазарете. Мне не дали побыть с ней больше десяти минут. Не понимаю почему, если она не так уж больна. Она могла бы лежать в постели, а я бы посидела рядом. Но мне сказали, что это может «вызвать стресс». Ну, хоть цветы Люси приняла с благодарностью и перестала на меня сердиться.

Сегодня я припозднилась — пришла к Люси всего за полчаса до тихого часа, потому что мистер Дэвис после уроков пригласил меня на поэтические чтения. Он прочел два своих стихотворения, и, должна признать, это были хорошие стихи. Вопреки моим ожиданиям, они оказались простыми. Я никогда бы не подумала, что у него могут быть такие стихи. Одно стихотворение было о дрозде, поющем в кроне мертвого дерева: совершенно непредсказуемое прекрасное видение посреди обыденной жизни.

Что здесь настоящее — птичья песнь или погибшее дерево? Ведь не могут же оба они быть настоящими?

Его стихи не понравились никому, кроме меня, я уверена. Эти стихи слишком негромкие. Они не выставляют напоказ свой внутренний смысл. Девушки жаждут боли и страха, даже от мужчины. И с избытком начиняют всем этим свои стихотворные опусы. Им бы только стремительно кружиться в черном омуте отчаяния, погружаясь в удушающую бездну. Каждая считает себя непонятой и оплакивает какого-нибудь недоумка, какую-то воображаемую боль. Не жизнь, а скопище штампов. В таких стихах и жажда смерти превращается в штамп.

Как хорошо, что я не записалась в этот класс. Все время думать только о себе и без того некрасиво, но расходовать на себя драгоценную поэзию — это кощунство. На свете столько тем, о которых нужно писать, столько возвышенного и чистого, достойного поэтического воплощения. Но девчонки в своих стишках обожают выставлять себя любимую на всеобщее обозрение. Я могу написать слово «я» только у себя в дневнике, где его никто не увидит.

Когда я пришла к Люси, на улице уже темнело. В кармане у меня лежали две шоколадки «Херши», и еще я взяла с собой «Демиана» Германа Гессе, чтобы Люси не скучала одна. (Она говорила, что хотела бы почитать эту книжку, но сомневаюсь, что и в самом деле прочтет.) Я тихонько отворила дверь и вошла. Сначала мне показалось, что Люси спит, — так неподвижно она лежала на кровати, но вскоре, привыкнув к полумраку, я увидела, что глаза Люси широко открыты. Они даже не мигали. Люси лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, а лицо было таким же белым, как одеяло. Даже губы побелели. И вся она как-то поблекла. Может быть, из-за сумерек мы обе не повышали голоса.