– Но ты же сюда пришел.

– Пришел. И сидел бы тут, пока ты тоже не пришла бы.

– А если бы я никогда не пришла?

– Всегда бы сидел.

Слышать это было приятно. Так приятно, что у Нельки даже в животе защекотало при взгляде на Олега – такого большого, такого сильного и охваченного таким тонким любовным трепетом… Впрочем, говорить она ничего не стала. Вот еще! Он ее обидел и пусть не думает, что она так легко ему это простит!

Но, наверное, она все-таки еще не очень хорошо умела скрывать свои чувства. Олег вгляделся в ее лицо, и его лицо мгновенно просияло.

– Нелличка! – воскликнул он. – Я тебя люблю безумно!

И, не дожидаясь ее ответа, вообще ничего не дожидаясь, подхватил ее на руки, прижал к груди и закружился с ней по классу, бестолково и счастливо ударяясь о гипсовые статуи.

И что она могла сделать в эту минуту, если сердце ее подпрыгивало как мячик в какой-то удивительной, до конца ей непонятной игре?

Ничего она не могла сделать, кроме как засмеяться и прижаться к широкой Олеговой груди.

– А я так дачу никогда и не хотела. – Марина потерла краем ладони стекло. Наверное, ей показалось, что к нему прилипла соринка, но соринки все же не обнаружилось. – Мороки сколько! – объяснила она, хотя Иван не спрашивал о причине ее нежелания иметь дачу. – И зачем, главное? Не стоит того пучок петрушки, чтобы каждые выходные ради него кверху попой стоять. Сейчас любую зеленушку можно купить, хоть в магазине, хоть на рынке. Здоровье дороже.

Иван немного опустил стекло со своей стороны. Ветер сразу приветственно свистнул возле уха, заглушая Маринины слова, и шум шоссе ворвался в кабину вместе с ветром.

В ее размышлениях не было ничего такого, что могло бы его раздражать. Он и сам не стремился к дачным радостям, а мысль о выращивании петрушки ему и в голову не могла прийти. Даже большой старый дом в Тавельцеве, который он сегодня увидел впервые, не вызвал у него такого чистого восторга, какой вызывал, например, у сестры Оли.

Ивану было понятно, почему тавельцевский дом вызывает даже не восторг, а просто-таки священный трепет у Тани: это был тот самый дом, в котором она жила в юности и вернуть который давно уже считала невозможным.

Даже мама, священный трепет неспособная испытывать в принципе, относилась к этому дому, который свалился на Луговских как снег на голову, с каким-то странным чувством. Иван обозначил его для себя как растерянность, но маме об этом своем наблюдении сообщать не стал, потому что не понимал, чем такая ее растерянность может быть вызвана.

На него же этот дом, купленный французской тетушкой для своих сестер и их детей, то есть и для него, получается, тоже, не произвел вообще никакого впечатления. Ну, большие комнаты на двух этажах. Комнат много, он даже не понял, сколько именно. Ну, стены обшиты старинным темным деревом, а потолочные балки украшены резьбой. Конечно, красиво, но связывать с этой красотой какие-то особенные надежды и радости – с чего бы вдруг? Он только кивал и невпопад поддакивал, когда Оля водила его по дому и саду, рассказывая, что они с мужем уже сделали здесь и что собираются сделать.

В общем, Марина сказала примерно то, что он подумал бы и сам. Если бы стал об этом думать.

– Сколько градусов сейчас, Ваня? – спросила она.

Приборная панель в «Ниссане» была сделана так, что термометр, как и спидометр, был виден только водителю.

– Пятнадцать, – ответил он.

И еле удержался от того, чтобы спросить, зачем ей надо это знать.

Температура на улице волновала ее чрезвычайно. Марина повесила за окном их квартиры термометр и каждое утро с ним сверялась. Может, Иван этого и не заметил бы, если бы она каждый раз не сопровождала это действие каким-либо комментарием.

– Потеплело со вчерашнего, – говорила она. Или: – Вчера уже десять было, а сегодня семь опять. Ну что за весна такая!

Однажды Иван все-таки спросил, почему ее так интересует температура на улице. Марина посмотрела на него удивленно.

– Так ведь знать же надо, что надеть, – пожала плечами она. И повторила, разъясняя еще раз: – Чтобы одеться.

Раздражаться по такому поводу было глупо. В конце концов, еще Фазиль Искандер когда-то заметил, что все москвичи интересуются погодой так, словно собираются с утра косить или сеять. Марина попала в Москву всего год назад, но, видимо, эта московская привычка оказалась из самых прилипчивых. И не должна она была его раздражать, конечно.

Иван с опаской ловил в себе такие вот позывы к раздражению. По его мнению, они свидетельствовали о том, что в его характере прочно закрепились обыкновения застарелого холостяка, и сознавать их было ему крайне неприятно.

– Дом в Тавельцеве, конечно, добротный, – сказала Марина. – И направление удачное – вон шоссе широкое какое, эта Новая Рига. А то меня Наташа, лаборантка, на дачу к себе приглашала, это до тебя еще, так там по дороге светофоры сплошные. Пока доберешься, все на свете проклянешь. У них в Жаворонках дача, это по какому шоссе?

– По Можайскому, – машинально ответил Иван. – Или по Минскому.

– Зато, правда, близко эти Жаворонки, – продолжала размышлять Марина. – Из Тавельцева-то каждый день в Москву не наездишься. И как Татьяна Дмитриевна там жить собирается?

– Ей не надо каждый день в Москву.

– Да, скорей бы на пенсию! – засмеялась Марина. – Вот у кого не жизнь, а мечта – у пенсионеров. Если есть кому материально помочь, конечно. Ну, у тети твоей, слава богу, дочка порядочная и зять хорошо зарабатывает, уж как-нибудь без поддержки ее не оставят. Нет, вот о чем человек мечтать должен – о пенсии!

– Чем уж тебе твоя работа так не нравится? – усмехнулся Иван.

– Почему не нравится? – Марина посмотрела на него удивленно. – Нравится. Хорошая работа. Диссертацию защищу, еще лучше будет. Зарплату повысят, и вообще – возможности.

Он еле удержался от того, чтобы закрыть глаза. Еще ему хотелось заткнуть уши. Но невозможно было все это проделать за рулем. Да и вообще невозможно.

Он слушал ветер, краем глаза смотрел на прозрачный зеленый туман вдоль шоссе – деревья уже овеялись первой листвою – и старался не думать о том, о чем думать не имело смысла. Снявши голову, по волосам не плачут – так звучала высокомудрая пословица.

Пословица пришла в голову некстати. Все эти житейские мудрости относились к той стороне жизни, о которой Ивану тошно было думать. Это было что-то вроде градусника за окном: раздражаться на его счет глупо и стыдно, но раздражаешься же почему-то, а почему, сам не понимаешь.

Из Тавельцева они с Мариной, не заезжая домой, поехали на Краснопрудную. У мамы сегодня был день рождения, и Иван хотел поздравить ее раньше, чем соберутся гости. Общество маминых гостей всегда его тяготило – она говорила, это потому, что он видит их чересчур ясно, как в рентгеновских лучах. Какие уж такие лучи он испускает, Иван не знал, да и вообще воспринимал это определение как эффектную фигуру речи. Но мотивы и страсти маминых приятелей в самом деле были для него очевидны и в очевидности своей вызывали усмешку или скуку.