– Обиделся, Вань? – Взгляд у нее был виноватый. – И чего это я вдруг со своими пятью копейками влезла? Ничего же и правда в этом во всем не понимаю!

– Не обиделся. – Ему не хотелось ее обижать, но и разговаривать с ней, что-то ей объяснять не хотелось тоже. – Садись, Марина, поедем.

Всю дорогу она молчала. Она в самом деле была тактична, а не притворялась такой в первое время их совместной жизни. Она вообще ни в чем не притворялась, ни в чем его не обманывала – была такая, как есть. Вот такая, какой он видел ее теперь.

Иван ехал из Центра на Юго-Запад и думал.

Когда он выходил из мастерской, ему казалось, что он будет думать о Марине, о ее банальности, но сейчас, в дороге, эти мысли отступили так легко, что казались ему совсем маленькими, мелкими.

Совсем о другом он думал теперь, вспоминая недавнюю мамину улыбку и ее вопрос.

Конечно, он помнил тот день, когда произошел между ними разговор про одноцветное настроение. Очень долгий это был разговор и очень долгий летний день.

Мама пришла из мастерской к ним в Ермолаевский, и Таня сразу же сказала, чтобы она повела сына в Третьяковку.

– Половина лета прошла, – сказала она. – А Ванька мало того что в городе остался, вместо того чтобы с Олей в лагерь поехать, так еще и время здесь проводит так, что скоро совсем одичает.

– В городе не дичают, – вставил Ванька. – Дичают в пампасах.

– Дичают от бессмысленного времяпрепровождения, – возразила Таня. – Если целыми днями, как ты, по двору гонять, то никакие пампасы не понадобятся. Сам собой на четырех лапах начнешь ходить.

– Третьяковка ему очеловечиться не поможет, – попыталась отбояриться мама.

Наверное, ей жалко было Ваньку: очень уж унылое у него стало лицо, когда он узнал, что вместо похода с Витькой Соловцовым на чердак дома на Большой Садовой – того самого дома, который все почему-то называли «нехорошим», поминая при этом нечистую силу, – ему предстоит слоняться по музею. Да он сто раз в этой Третьяковке с классом был!

– Поможет, – отрезала Таня. И добавила: – Если ты приложишь к этому усилие.

Спорить не имело смысла.

– В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора, – вздохнула мама, когда они вышли еще даже не со двора, а только из подъезда дома в Ермолаевском переулке. – Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра.

Стих этот Ваньку заставляли учить на уроке чтения. Наверное, когда мама училась, как он, в третьем классе, ее заставляли тоже.

– Ну, Третьяковка все-таки не музей Ленина, – возразил он. – И тем более не Мавзолей.

– Еще только Мавзолея нам не хватало! – хмыкнула мама.

– В Мавзолей Таня не разрешает ходить. Она говорит, любоваться на труп – это дикость.

– Она и мне не разрешала, – улыбнулась мама. – Ну, пойдем в Третьяковку, Ванька. Посмотрим на «Черный квадрат».

– На какой квадрат? – не понял он.

– Картина такая есть. Художника Малевича.

Ванька видел в Третьяковке картины про трех богатырей и про медведей в сосновом лесу. Точно такие же картины были в учебнике по чтению, и он не очень понимал, зачем так уж надо смотреть на них в музее. Ну, большие они там, конечно. Но он же все равно уже знает, что на них нарисовано.

Маме он, правда, этих своих соображений не высказывал. Все-таки она художница – еще обидится.

А «Черного квадрата» он ни разу не видел, и ему стало интересно: что же такое нарисовал этот художник Малевич?

Ванька думал, они пойдут в те же самые залы, в которые он ходил с классом. Но мама повела его в Третьяковку даже через другой вход.

И залы были совсем другие – она сказала, что это запасники, – и совсем другие в них висели картины. Непонятно было, что на них нарисовано – какие-то круги, линии, пятна. Правда, пятна и круги были яркие, разноцветные, и поэтому картины Ваньке нравились. Он даже подумал, что хорошо было бы, если бы именно эти картины, а не про трех богатырей были напечатаны на цветных вклейках в учебнике. Тогда учительница уж точно не заставляла бы писать скучные рассказы про то, что на них изображено. Про пятна и круги что же напишешь?

Мама разговаривала со своей знакомой, которая пустила их сюда, а Ванька разглядывал картины.

И вдруг Ванька остановился. Он не понимал, что с ним произошло. Прямо перед ним висела на стене небольшая картина, на которой не было ничего. То есть это сначала ему показалось, что на ней нет ничего. Но уже через секунду он понял, что на ней как раз и нарисован черный квадрат.

Ванька подошел поближе. Да, это был просто черный квадрат, и больше ничего. Вблизи было видно, что квадрат покрыт сеточкой тоненьких трещин, точно таких же, какие бывают на настоящих картинах.

«А эта, что ли, не настоящая? – подумал Ванька. – Да нет, она же в Третьяковке висит. Значит, настоящая. Но разве настоящие картины такие?»

Он стоял перед этим странным черным квадратом и думал. Но уже не о том, бывают настоящие картины такими или нет, а – просто думал. Он не мог назвать это словами, но чувствовал, что никогда в жизни не думал так сильно, так сосредоточенно и так отдельно от всего мира. Он весь превратился в мысль, и это состояние захватило его невероятно! Все, что было ему прежде непонятно – не про квадрат, совсем не про квадрат! – теперь, когда он думал, глядя на эту картину, стало проясняться, представать отчетливым и ясным.

Он вдруг понял, почему обиделась на него Нина Савельева из третьего «А», и почему птица машет крыльями и летит, не падает, а человек так не может, и… Все, что он раньше пытался понять, но не мог, потому что не умел погрузиться в размышления глубоко, не умел отдаться им полностью, – все это наконец предстало перед ним во всей очевидности.

Конечно, он не знал тогда таких слов – очевидность, отчетливость. Но восторг, который его охватил, не зависел ни от слов, ни… Оказалось, что этот неожиданный восторг зависит от самого обыкновенного черного квадрата, в который вперился Ванькин взгляд!

Он не понял, сколько простоял перед этим квадратом в полной неподвижности. А когда все-таки оглянулся, то увидел маму. Она стояла чуть в сторонке, смотрела на него и улыбалась.

Ванька смутился.

– Хорошая картина, правда? – сказала мама.

Он кивнул.

– О чем ты думал? – спросила она.

– Ни о чем, – честно признался он. – Я… просто думал.

Ванька боялся, что мама не поймет, что он имеет в виду. Но она поняла.

– Ну да, – кивнула она. – Малевич, может, для того ее и написал, эту картину.

– Для чего?

– Чтобы человек начал думать. Чтобы просто понял, как это – думать, – сказала мама. – А может, и не для того он ее написал.

– А для чего? – тут же спросил Ванька.