– На каких человеков?

– На тех самых, которые приходят в церковь. Они меня увидеть не могут – если, конечно, сидеть тихо – и принимают за фрагмент резьбы. Вот почему я крашу лицо в коричневый цвет…

– Чем это? – заинтересовалась Арриэтта.

– Соком грецкого ореха. – Тиммис слегка раскачал верёвку. – Ты не могла бы меня немного подтолкнуть?

С какой скоростью он перескакивает с одной темы на другую!

– Как подтолкнуть? – спросила Арриэтта, немного растерявшись.

– Толкни меня, просто толкни…

Тиммис крепко обхватил руками и ногами верёвку над узлом, и Арриэтта легонько его подтолкнула. Эта верёвка висела чуть ниже, чем пять других: может, из-за того, что ею постоянно пользовались? – да и ватное утолщение выглядело по сравнению с остальными истёртым и замызганным. Кто-то догадался его обвязать с помощью лески кусочком старого ковра. Арриэтта решила, что именно этот колокол звонит по воскресеньям.

– Сильнее! – крикнул Тиммис. – Толкай сильнее!

Арриэтта поднатужилась и, как могла сильно, толкнула его. Тиммис, откинувшись назад от верёвки, принялся раскачиваться, то чуть приседая, то выпрямляясь. Верёвка от колокола двигалась с увеличивающейся амплитудой, поднимаясь всё выше и выше. Один раз Тиммис даже коснулся занавесей, когда те немного раздвинулись. Арриэтта, испугавшись, что он может удариться о стену, крикнула:

– Осторожнее!

Верёвка была такой длинной, что могла отлететь на любое расстояние. Тиммис только рассмеялся, гибкий и бесстрашный, ловким движением тела пустил верёвку по кругу, коснувшись других верёвок, и те закачались, задрожали. Вмиг вся звонница задвигалась, ожила. А вдруг кто-нибудь сейчас войдёт? А что, если колокола начнут звонить? Арриэтта внезапно поняла, что всё это было сделано специально для неё, и, испытав чувство вины, взмолилась, чуть не плача:

– Прекрати, Тиммис, пожалуйста!

Она инстинктивно протянула к нему руки, словно хотела поймать – бесполезный жест при такой скорости, – но едва успела отскочить назад, когда верёвка пролетела мимо и исчезла между занавесями. Тут же где-то что-то упало, и раздался скрежет. Неужели Тиммис ударился о скамью?

– Только бы с ним ничего не случилось! – воскликнула Арриэтта и бросилась к занавесям.

Тиммис, живой и здоровый, стоял на скамье среди разлетевшихся брошюр и по-прежнему держал в руке верёвку. Похоже, только сейчас это осознав, он её отпустил, но Арриэтта была в таком отчаянии, что даже не заметила, как верёвка мягко пролетела мимо неё через приоткрывшиеся занавеси и вернулась на своё обычное место, извиваясь и подрагивая словно живая.

Несколько брошюр валялись на полу, ящик для сбора пожертвований оказался сдвинут в сторону, да и сама скамья – тоже, но, как с облегчением отметила Арриэтта, скамью Тиммис оттолкнул не слишком далеко, поэтому лишь воскликнула, хотя и укоризненно:

– Ох, Тиммис!

– Прости, я не хотел тебя напугать…

Он направился к краю скамьи, снова собирался слезть, но ему было бы слишком высоко, поэтому Арриэтта приказала:

– Стой на месте! Сейчас я помогу тебе спуститься, да и убрать всё здесь надо… Ты не ушибся?

Тиммис всё ещё не пришёл в себя.

– Нет… вроде бы.

– Тогда собери и снова сложи в стопки бумаги, которые разлетелись по скамье, а я передам тебе те, что оказались на полу…

Арриэтта, нагнувшись, чтобы собрать брошюры с каменного пола, не заметила, что Тиммис хоть и двигался, но довольно скованно.

Закончив, она поднялась на цыпочки, чтобы передать ему собранные брошюры и открытки, и для этого мальчику пришлось опасно перегнуться через край отполированной скамьи, но он справился. Наконец все бумаги оказались на своих местах, а вот со скамьёй они справиться не смогли.

– Теперь попробуй вернуть на место ящик для пожертвований: он вроде не слишком тяжёлый…

Ящик оказался тяжелее, чем можно было предположить, но Тиммис справился и с ним. Потом Арриэтта передала ему картонку с надписью «Спасибо», на этом всё было закончено.

Возвращались они поникшие, разговаривать не хотелось, и лишь когда подошли к крестной перегородке, Арриэтта сказала:

– Не думаю, что сегодня мы на неё заберёмся.

Тиммис ничего не ответил: и так было ясно, что ему сейчас не до перегородки.

После этого случая Арриэтта довольно часто заходила в церковь по причине введения «новых правил», которые стали поворотным пунктом в жизни и сделали её по-настоящему счастливой. А всё дело в том, что ей не только разрешили добывать, но и выходить для этого – вот радость-то! – на улицу.

«Новые правила» появились практически сами собой. Для дядюшки Хендрири долгая дорога до огорода становилась всё более утомительной, а Тиммис был ещё слишком мал, чтобы посылать его одного. Иногда он ходил вместе с отцом, чтобы помочь донести добытое, но всё время по обыкновению бегал. Хендрири, подверженного приступам подагры, такое поведение сына раздражало. Пока старшие мальчики жили с ними, то, что тётушка Люпи называла ишачьим трудом, ложилось на их плечи, но в поисках, как сами говорили, независимости они вернулись в их старый дом в барсучьей норе. С ними ушла и Эглтина, чтобы вести хозяйство, поэтому повседневные обязанности тяжёлым грузом легли на отца. «А ведь я уже не молод», – любил приговаривать Хендрири, и с каждым днём повторял это всё чаще.

У Пода не было времени ему помочь: занимался сутки напролёт обустройством их нового жилища. Под решил разделить большое пространство на три отдельные комнаты: маленькую – для Арриэтты, среднюю – для них с Хомили, а самую светлую, залитую солнцем, с решёткой, отвести под гостиную. Перегородки он собирался сделать из обложек тех странных книг, которые не взял с собой Пигрин. «Эссе» Эмерсона в двух томах были самыми большими, поэтому их он установил в первую очередь. Обложки книг меньшего формата он намеревался превратить в двери, а страницы оставил, чтобы оклеить стены.

Хомили считала стены с ровными рядами букв слишком скучными и неинтересными для гостиной: ей хотелось добавить немного цвета – поэтому частенько сетовала: «Ну кому понравится совершенно серая комната? А именно такой она и выглядит, если не подойти поближе».

Арриэтта и Под пытались убедить её, что такой нейтральный цвет зрительно увеличит пространство и станет отличным фоном для картин, которые Пигрин обещал для них написать.

«Понимаешь, мама, – однажды неосторожно заметила Арриэтта, – эту комнату не стоит обставлять чем попало, как это было под полом в Фэрбанксе. Ведь теперь у нас есть красивая кукольная мебель мисс Мэнсис…»

«Чем попало!» – едва не взорвалась тогда Хомили, потому что очень любила ту уютную комнату, особенно шахматную фигурку – коня.