Эта постановка проблемы имеет глубокие корни[91]. М. Фуко считал двумя великими мифологическими примерами, в которых философия XVIII века хотела отметить своё начало две реально-гипотетические ситуации – во-первых, когда иностранный наблюдатель оказывается в незнакомой стране и, во-вторых, когда слепой от рождения обретает зрение. Д. Свифт принципиально отказывался носить очки, даже когда стал стремительно терять зрение. Его Гулливеру в Лилипутии пощадили жизнь, но с повелением выколоть ему оба глаза, чтобы слепота, скрывая от него опасности, ещё более увеличила его храбрость… и вообще ему достаточно будет смотреть на всё глазами министров, раз этим довольствуются даже величайшие монархи[92]. Как в Загорском эксперименте, где за слепоглухих детей думали другие. Выколоть всем глаза! – чтобы смотреть на мир глазами науки… Д. Джойс считал, что из всего, что с ним произошло в жизни, наименьшее значение имела потеря зрения.

Именно этот вопрос привлёк внимание к решающей роли способности суждения в простейшем акте восприятия. Может ли чувство как таковое создавать физический мир, который мы находим в сознании, или для этого требуется сотрудничество других сил разума, и если «да», то как эти силы определить?

Итак, обычно люди верят, что они видят реальность перед собой как «прочную структуру», в которой каждому элементу строго отведено своё место и точно определено его отношение ко всем другим частям. Фундаментальный характер всей реальности заключается в этой чётко определённой взаимосвязи. Без наличия порядка в сосуществовании и последовательности наших индивидуальных восприятий не может быть никакого «объективного мира», никакой «природы вещей». И даже самый убеждённый идеалист не может отрицать эту природу вещей – ибо он тоже должен постулировать нерушимый порядок среди явлений, иначе его феноменальный мир растворится в простую иллюзию. Таким образом, кардинальным вопросом всей теории познания является вопрос о значении этого порядка, в то время как кардинальным вопросом всей психологии является вопрос о его происхождении.

Проблема в том, что наш опыт всегда показывает нам мир «продуктов», а не мир «процессов». Он сталкивает нас с объектами, имеющими определённые формы и пространственное положение, но при этом не сообщает нам, как они приобрели эти формы. Луч света, который проходит от объекта к моему глазу, ничего не может сказать мне непосредственно о формах объекта или его расстояние от меня. Парадоксально, но то, что мы называем «расстоянием», «положением» и «размером» тел и объектов, само по себе являются чем-то невидимым, невоспринимаемым.

Здесь может показаться, что фундаментальный тезис Беркли о том, что “esse est percipi” сведён к абсурду: равенство «бытия» (esse) и «воспринимаемого» (percipi) исчезает. Посреди явлений, которые являются «непосредственно» воспринимаемыми нашими органами чувств, и которых мы не можем избежать, обнаруживается нечто, лежащее за пределами восприятия. «Расстояние» между объектами появляется благодаря этому самому «незаметному» элементу, который абсолютно необходим для структуры нашей концепции мира. В утверждении о том, что «расстояние по своей природе незаметно, и всё же оно воспринимается зрением», Беркли даёт наиболее острое выражение этой дилеммы.

Беркли преодолевает эту дилемму, придавая более широкий смысл своей базовой концепции восприятия, включив в его определение не только простые «ощущения» и чуть более сложные «восприятия», но и деятельность по формированию «представлений». Каждое чувственное впечатление не только предстаёт сознанию со своим специфическим содержанием, но и вызывает всё другое содержание, с которым оно соединено прочной эмпирической связью, чтобы «восприниматься» и присутствовать в сознании, «осознаваться». Таким образом, «пространство» не дано как таковое в конкретном ощущении или восприятии. Оно не принадлежит как ни одному только зрению, так и ни одному только осязанию. Пространство не является специфическим качественным элементом, изначально заданным в виде цвета, тона или текстуры, – оно является результатом взаимосвязи между различными чувственными данными. Поскольку в ходе опыта зрительные и тактильные впечатления прочно соединяются, сознание приобретает способность переходить от одного типа ощущений к другому в соответствии с определёнными правилами. Именно в этом переходе следует искать происхождение идеи пространства. Сам этот «переход», конечно, следует понимать как чисто эмпирический, а не как рациональный переход. Эта связь не логическая и не математическая. Привычка и практика сами по себе создают эту связь, и они делают его постепенно более «упругим», «объективным». Следовательно, идея пространства, строго говоря, не является элементом сознания, но выражает процесс, который происходит в сознании. Только высокая скорость и регулярность этого процесса заставляют нас упускать из виду его промежуточные стадии при обычном самоанализе и предвидеть конец, «результат» процесса в самом его начале. Но более внимательный психологический и эпистемологический анализ выявляет эти промежуточные этапы и учит, насколько необходимыми они являются. Но, самое главное, это показывает нам, что одна и та же связь существует между различными областями сенсорного ощущений, с одной стороны, и между символами нашего языка и их значением, с другой. Так же, как речевой символ не похож на означаемое им содержание и не связан с ним какой-либо целью или необходимостью, но, тем не менее, выполняет свою функцию, то же самое отношение справедливо и для связи принципиально разных и качественно несопоставимых ощущений и впечатлений. Символы чувственных впечатлений и символы речи отличаются лишь степенью универсальности и регулярности их расположения.

Разъясняя идею Беркли, Вольтер говорил, что мы учимся видеть точно так же, как учимся говорить и читать. Мы можем думать, что нам нужно только открыть глаза, чтобы увидеть вещи такими, какие мы есть на самом деле. Но это иллюзия!

Джонатан Свифт рассмотрел эту тему с большой сатирической силой и интеллектуальной проницательностью в своих «Путешествиях Гулливера». Так, например, природа приспособила зрение жителей Лилипутии к окружающим их предметам: они хорошо видят, но на небольшом расстоянии»[93]. Наоборот, после избавления из Бробдингнега, страны великанов, капитан спасшего Гулливера судна «очень удивлялся, почему [он] так громко говорит, и спросил [его], не были ли туги на ухо король или королева той страны, где [он] жил. [Гулливер] ответил, что это следствие привычки, приобретённой за последние два года, и что [его], в свою очередь, удивляют голоса капитана и всего экипажа, которые [ему] кажутся шёпотом, хотя [он] слыш[ит] их совершенно ясно. Чтобы разговаривать с [его] великанами, необходимо было говорить так, как говорят на улице с человеком, стоящим на вершине колокольни… [К]огда [Гулливер] вошёл на корабль и вокруг собрались все матросы, они показались [ему] самыми ничтожными по своим размерам существами, каких только [он] когда-либо видел… [С] тех пор, как судьба забросила [его] во владения этого короля, глаза [Гулливера] до того привыкли к предметам чудовищной величины, что [он] не