мог смотреть на себя в зеркало, так как сравнение порождало [в нём] очень неприятные мысли о [его] ничтожестве. Тогда капитан сказал, что, наблюдая [его] за ужином, он заметил, что [Гулливер] с большим удивлением рассматрива[ет] каждый предмет и часто дела[ет] над собой усилие, чтобы не рассмеяться; не зная, чем объяснить такую странность, он приписал её расстройству рассудка [Гулливера]». Добравшись до Англии, и «[н]аблюдая по дороге ничтожные размеры деревьев, домов, людей и домашнего скота, [Гулливер] всё думал, что нахо[дится] в Лилипутии. [Он] боялся раздавить встречавшихся на пути прохожих и часто громко кричал, чтобы они посторонились…» Уже дома «[Гулливер] заметил жене, что они [с дочерью], верно, вели слишком экономную жизнь, так как обе… заморили себя и обратились в ничто. [Гулливер] держал себя столь необъяснимым образом, что все составили [о нём] то же мнение, какое составил капитан, увидев [его] впервые, то есть решили, что [он] сошёл с ума… [Т]ак велика сила привычки и предубеждения».

«Новая теория зрения» Д. Беркли была так или иначе признана и принята в её основных аспектах почти всеми ведущими психологами XVIII века. Таким образом, встал вопрос о том, предопределяет ли постоянство нашего восприятия как-либо «природу вещей», иными словами, не является ли всё, что мы знаем и воспринимаем определённым и ограниченным нашей собственной природой? Или, в терминологии Фрэнсиса Бэкона, являются ли суждения относительно действительности «аналогией со вселенной» (analogia universi) или, скорее, или даже исключительно, «аналогией с человеком» (ex analogia hominis)? Так проблема происхождения и содержания идеи пространства вышла далеко за её первоначальные пределы.

Если пространство, которое является «фундаментальным» элементом всего человеческого восприятия, состоит просто из слияния и сочетание различных чувственных впечатлений, то, в таком случае, оно не может претендовать ни на какую другую необходимость и более высокое логическое достоинство, чем исходные элементы, из которых он состоит. «Субъективность» всех сенсорных качеств «автоматически» делает таковой и идею пространства. Если этот вывод верен, то мы больше не можем говорить о «едином пространстве» и «однородном субстрате», расположенном в нём. Пространство оказывается простой абстракцией. У нас столько качественно разнородных видов пространства, сколько разных видов чувственного опыта. Оптическое, тактильное, кинестетическое – каждое пространство имеет свою собственную уникальную структуру, а между собой они связаны не в силу общей сущности или абстрактной формы, но просто посредством элементарной эмпирического «сосуществования» друг с другом, в результате чего они и могут взаимно «представлять» друг друга. Каждое из них обладает равной «действительностью» и ни одно не может претендовать на более высокую степень по сравнению с другими степенью определённости, объективности и всеобщности. Соответственно, то, что мы называем «объективностью», «истиной» или «необходимостью», не имеет абсолютного, а лишь относительное значение. У каждого чувства – свой собственный мир, и единственное, что мы можем сделать – понять и проанализировать все эти «миры» чисто эмпирическим образом, не пытаясь привести их к общему знаменателю.

Это тема, которая в эпоху Просвещения не только начинает пронизывать научную мысль, но и популяризироваться в общей культуре. То же самое изменение происходит и в интеллектуальной, моральной, эстетической даже религиозной сферах. «Относительность» распространяется даже на сферу самых высших, так называемых чисто интеллектуальных идей.

Понятие и слово «Бог» не могут означать одно и то же для слепых и для тех, кто обладает зрением. Существует ли в таком случае вообще логика, метафизика или этика, которые могли бы освободить нас от рабства перед нашими органами чувств? Или всё-таки не все наши утверждения о физическом мире так же, как и об интеллектуальном в действительности – просто о нас самих и особенностях нашей телесно-чувственной организации? Разве наше «существо» не должно было бы претерпеть фундаментальные изменения, если бы мы были наделены новым («шестым») чувством или лишены одного из чувств, которые у нас уже есть? Философы XVIII века были очень склонны к объяснению подобных психологических спекуляций в космологических терминах – от рассуждений Бернара де Фонтенеля (1657–1757) о «множественности миров» до «Всеобщей естественной истории и теории небес» (1755) Иммануила Канта (1724–1804). Эта идея повторяется бесчисленное количество раз в психологической и эпистемологической литературе эпохи Просвещения. А также в произведениях по логике, этике и теологии. Кажется, что все они постепенно превращаются, «сливаются» в единую антропологию. Отсюда и проистекает постепенный и всеобщий вывод о том, что мы должны заменить «бесполезную» доктрину о росте наших идей «полезным» учением о логических суждениях и умозаключениях. При этом становилось всё более очевидно, что придётся отказаться от всех претензий на всеобщую значимость и объективность. Но «истине» будет нанесено так же мало вреда, как, впрочем, и «красоте», если мы признаем, что они носят скорее субъективный, чем объективный характер и что они являются вовсе не свойствами вещей, а просто отношением вещей к нам, субъектам, которые их мыслят. Наоборот, это и будет лекарством от объективирующего и абстрактного солипсизма науки.

По мнению Беркли, нечёткость объекта интерпретируется нашим глазом как ключ к оценке его удалённости от нас. Поэтому «все видимые объекты находятся только в уме; что-либо внешнее уму, будь то расстояние или величина, они внушают не иначе как через привычную связь, подобно тому, как слова внушают вещи»[94]. Здесь подразумевается, что если бы мы жили, например, в мире без пыли, допустим, в космосе, то наше зрение потребовало бы «переподготовки», поскольку правило «чем дальше, тем размытее» оказалось бы недействительным. Зрение всегда подаёт такие сигналы, которые каждый раз необходимо интерпретировать.

Рассуждения Д. Беркли о природе и устройстве нашего зрения А. Смит спроецировал на теорию морали. Если мы не можем в совершенстве оценить физическое расстояние, то какие у нас есть основания полагать, что мы можем правильно оценивать свои материальные интересы? Доктрина несовершенного зрения и восприятия позволяет понять, почему индивиды зачастую склонны предпочитать ограничивающие правила поведения выбору, основанному исключительно на восприятии собственных интересов – например, «золотое правило вежливости» (не делай другим того, чего не желаешь себе) или принцип полезности, утилитарности (максимальное счастье для максимального числа людей). Когда зрение и восприятие вообще терпят неудачу, «правила» могут служить их заменителями. Поэтому в утилитаризме значение имеет не абсолютная дистанция, а её субъективное восприятие, мнение, вера. Это допускает возможность того, что значения истинности являются нечёткими, то есть они принимают значения за пределами {0,1}.

Именно поэтому после того как Джордж Беркли разработал ответ на «задачу Молинью», в центре его критики оказалась математика. Если смысл – это вопрос восприятия, а бесконечно малые величины не могут быть восприняты, то они в буквальном смысле являются бессмыслицей, «нонсенсом». Вооружённый этим