Когда они ушли, из черного мешка появилась мертвая и уже выпотрошенная серна. Бруно подвесил ее за задние ноги к ветке лиственницы, и я увидел, что это самка. У нее была темная, зимняя окраска, вдоль спины тянулась черно-бурая полоса, тонкая шея, безжизненная мордочка, маленькие, крючковидные рожки. Из разрезанного брюха на утреннем холоде до сих пор шел пар.

Бруно пошел в дом за ножом и, прежде чем взяться за работу, как следует наточил его. Потом стал действовать точно и четко, словно ничем другим в жизни не занимался: сделал круговой разрез на голенях задних ног, потом стал двигаться вдоль внутренней поверхности бедер до паха, в котором два разреза соединились. Затем вернулся к началу, отделил шкуру от голени, положил нож, ухватился за приподнятую шкуру обеими руками и рывками снял ее сначала с одной ноги, потом с другой. Под шкурой оказался слой белого липкого жира, который серна запасла на зиму и под которым проглядывало красное мясо. Бруно опять взял нож, сделал разрез на груди и два разреза на передних ногах, вновь схватился за шкуру, которая уже висела с середины спины, и решительно потянул вниз. Чтобы отделить шкуру от мяса, требовалось немало сил, но у Бруно сил было с лихвой, он вложил в это движение всю злость, которую копил в себе, с тех пор как я приехал. Шкура снялась целиком, словно платье. Потом он схватил серну за рог правой рукой, покрутил ножом между шейных позвонков, послышался треск. Голова отделилась от тела вместе со шкурой, которую Бруно расстелил на траве шерстью вниз.

Теперь серна выглядела не такой крупной. Без шкуры и головы это была не серна, а мясо, кости и хрящи – вроде тушек, которые вешают в холодильных камерах в супермаркете. Бруно засунул ей руки внутрь, достал сердце и легкие, потом повернул тушку спиной к себе. Нащупал мускулы, идущие вдоль позвоночника, отделил их, сделав неглубокие разрезы, затем в тех же местах резанул глубже. Показалось мясо темно-красного цвета. Бруно отрезал два длинных куска – темных, наполненных кровью. Его руки тоже были по локоть в крови, мне это зрелище надоело, и я не стал следить за разделкой. Только в конце я увидел свисающий с ветви дерева скелет серны, казавшийся совсем маленьким. Бруно снял его, бросил на расстеленную на земле шкуру, свернул ее и понес в лес закопать или спрятать где-нибудь в яме.

Через несколько часов я объявил ему, что ухожу. За столом мы попытались продолжить вчерашнюю беседу, на сей раз без обиняков. Я спросил, как он намерен поступить с Анитой, что они решили с Ларой по поводу дочки, приедет ли он к ним на Рождество.

– На Рождество вряд ли, – ответил он.

– А когда?

– Не знаю, наверное, весной.

– Наверное, весной или, наверное, летом?

– Слушай, какая разница? Ей ведь лучше с матерью, нет? Или ты считаешь, что я должен забрать ее сюда? Пусть живет здесь со мной?

Он сказал “здесь”, с той же интонацией, как всегда: словно у подножия горы проходила невидимая граница, стена, которую построили для него и которая не давала ему выйти в мир.

– Может, лучше тебе спуститься, – сказал я. – Может, тебе пора изменить свою жизнь.

– Мне? – удивился Бруно. – Бэрью, ты что, забыл, чей я сын?

Я помнил. Он был пастухом, каменщиком, горцем, но главное – сыном своего отца: как и отец, он просто исчезнет из жизни своей дочери. Я взглянул на свою тарелку. Бруно приготовил настоящий охотничий деликатес – сердце и легкие серны, тушенные с луком в вине, но я к ним едва притронулся.

– Что ты не ешь? – спросил он грустно.

– Для меня островато. – Я отодвинул тарелку и сказал: – Я пошел. Надо еще кое-что сделать по работе. Постараюсь заглянуть к тебе до отъезда.

– Да, конечно, – ответил Бруно, не глядя на меня. Он тоже знал, что я не вернусь. Потом он взял мою тарелку, распахнул дверь и выбросил объедки воронам и лисам, у которых желудок покрепче моего.

В декабре я решил навестить Лару. Я поехал к ней в долину, когда шел легкий снежок, в самом начале горнолыжного сезона. Здешние места не очень отличались от Граны, по дороге я думал, что все горы похожи друг на друга. Однако здесь не было ничего, что напоминало мне о прошлом или о тех, кого я любил, – в этом и состояла вся разница. В том, что места хранят твою историю, что всякий раз, возвращаясь, ты ее перечитываешь. В жизни у человека есть только одна такая гора, по сравнению с ней все прочие кажутся меньше, даже вершины Гималаев.

В верхней части долины был небольшой горнолыжный курорт. Пара-тройка заведений, которым становилось все тяжелее выживать из-за экономического кризиса и изменений климата. Лара работала там, в ресторанчике у основания подъемника – в ненастоящей “альпийской хижине”, как ненастоящими были трассы с искусственным снегом. Лара обняла меня, она была в форме официантки, улыбка не могла скрыть усталости. Лара еще была молодой, ей недавно исполнилось тридцать, но она давно жила как взрослая женщина, и это было заметно. Лыжников было немного, поэтому Лара попросила другую официантку ее подменить и села со мной за столик.

Рассказывая, она показала фотографию Аниты: белокурая, худенькая, улыбающаяся девочка обнимала черного пса, который был больше нее. Лара сказала, что Анита пошла в детский сад. Уговорить ее соблюдать правила оказалось непросто, поначалу она вела себя как дикарка: то ссорилась с кем-нибудь, то кричала, то забивалась в угол и целый день ни с кем не разговаривала. Теперь она постепенно привыкала к цивилизации. Лара рассмеялась и сказала:

– Больше всего она любит ходить на ферму. Знаешь, там она чувствует себя как дома. Телята лижут ей руки, у них такие шершавые языки, а она совсем их не боится. И коз не боится, и лошадей. Ей все животные нравятся. Надеюсь, это в ней останется, она этого не забудет.

Лара выпила со мной чаю. Я заметил, что пальцы у нее покраснели, ногти обкусаны. Она оглядела ресторан и сказала:

– Знаешь, я работала здесь, когда мне было шестнадцать. Всю зиму, по субботам и воскресеньям, пока мои друзья катались на лыжах. Ненавижу это место.

– Здесь вроде неплохо, – сказал я.

– Нет, плохо. Я не собиралась сюда возвращаться. Но, как говорится, иногда, чтобы двинуться вперед, нужно сделать шаг назад. Если хватит смирения это признать.

Она имела в виду Бруно. Когда речь зашла о нем, ее тон стал резким. Два или три года назад, объяснила она, когда стало ясно, что хозяйство не выживет, можно было найти выход. Продать коров, сдать в аренду пастбище, поискать обоим работу в деревне. Бруно сразу бы взяли на стройку, в сыроварню да хоть на горнолыжный курорт. Лара могла бы работать продавщицей или официанткой. Она была согласна, согласна пожить нормальной жизнью, пока все не наладится. Но Бруно об этом и слышать не хотел. Для него другой жизни быть не могло. И тогда Лара поняла: и она, и Анита, и то, что они создавали вместе, было для Бруно куда менее важно, чем его горы, что бы они для него ни значили. Когда Лара это осознала, для нее все закончилось. На следующий день она стала думать, как уедет, как будет жить с дочкой, без него.