На третий день в дверь постучали. Это был Бруно. Он сказал:

– Значит, ты правда вернулся? Пошли в горы?

– Сейчас? – удивился я, ведь вокруг было белым-бело. Наверное, стоял полдень, но могло быть и утро, и вечер.

– Пошли, я кое-что тебе покажу.

– А коровы?

– Да ладно, коровы. Не умрут.

Мы стали подниматься по склону – по тропе, которая вела к верхнему озеру. Бруно был в резиновых сапогах до колена, выпачканных в навозе. На ходу он рассказал, что ему пришлось залезть в навозную яму – вытащить корову, которая свалилась туда в тумане. Бруно рассмеялся. Он почти бежал, я еле за ним поспевал. Он рассказал, что одну из собак укусила гадюка: Бруно догадался об этом, когда увидел, что собака все время крутится у воды, никак не может напиться. Осмотрев ее, он нашел на раздувшемся брюхе след укуса. Собака еле держалась на ногах, Лара уже собиралась положить ее на мулицу и отвезти к ветеринару, но потом мать Бруно велела отпаивать ее молоком, одним молоком, не давать воды и не кормить, теперь собака поправилась и постепенно приходила в себя.

– Про животину всегда узнаешь что-то новое, – сказал Бруно. Он покачал головой и вновь зашагал так быстро, что я за ним еле поспевал. До самого озера он все рассказывал о коровах, молоке, навозе, траве: в мое отсутствие произошло много такого, о чем я должен был знать. В будущем он собирался привезти на выгон кроликов и куриц, но нужно было сначала построить крепкие ограды – вокруг было много лис. И орлов. – Кто бы мог подумать, – сказал Бруно, – что для домашних животных орел страшнее лисы.

Он не спросил про мои дела в Турине и Милане. Его не волновало, чем я занимался целый месяц. Он говорил о лисах, орлах, кроликах и курицах и, как всегда, делал вид, что города не существует, что у меня нет никакой другой жизни вдали отсюда: наша дружба жила в этих горах и происходившее внизу ее не касалось.

– Как твое хозяйство? – спросил я, пока мы отдыхали на берегу меньшего озера.

Бруно пожал плечами.

– Хорошо, – ответил он.

– Расходы покрываешь?

Бруно поморщился. Он взглянул на меня так, словно я затронул неприятную тему, желая испортить ему хороший день. Потом сказал:

– Счетами занимается Лара. Я пробовал вести учет, но, похоже, я к этому не пригоден.

Мы поднимались по сыпухе в густом тумане. Не по тропе, каждый шел где хотел. Пирамидки было не разглядеть, мы почти сразу перестали на них ориентироваться и выбирали путь инстинктивно, следуя наклону горы и линиям, которые подсказывали рассыпанные камни. Мы поднимались вслепую, выше или ниже я то и дело слышал шум камней, на которые наступал Бруно, видел его фигуру и следовал за ней. Если мы слишком отдалялись друг от друга, один окликал “О?”, другой отвечал “О”. Мы сверяли курс, как лодки в тумане.

Потом я заметил, что свет изменился. Теперь на скалы передо мной ложились тени. Я поднял глаза и увидел, как за редеющими сырыми клубами просвечивает голубизна. Еще несколько шагов – и я вынырнул из тумана, внезапно оказавшись под ярким солнцем; над головой – сентябрьское небо, под ногами – плотные белые облака. Мы поднялись намного выше 2500 метров. Немногочисленные вершины выступали из тумана, словно гряда островов, как торчащая из воды часть хребта.

Еще я увидел, что мы не вышли к вершине Гренона, мы сбились с дороги – по крайней мере, с обычной дороги. Вместо того чтобы пройти по сыпухе к перевалу, я решил сразу подняться на гребень и дальше следовать по нему. Я знал, что это вовсе не трудно. Карабкаясь вверх, я мечтал о том, что стану первым, кто поднялся в этом месте, обо мне напишут в летописи Альпийского клуба: “Северо-западный хребет Гренона, первый одиночный подъем, Пьетро Гуасти, 2008 год”. Однако чуть выше, на уступе, я нашел ржавые банки из-под мясных или рыбных консервов: много лет назад их бросали прямо в горах, а не уносили обратно в долину, как теперь. Так я в очередной раз убедился, что у меня были предшественники.

Мой хребет от обычного пути отделяло ущелье, причем с подъемом склон становился все круче. Бруно шел ущельем: я увидел, что на крутых участках он применяет собственную технику: он опирался на руки и поднимался, словно на четырех лапах, стремительно, инстинктивно выбирая опору и правильно распределяя вес. Иногда почва осыпалась у него под ногами или под руками, но он успевал пройти вперед: камни летели вниз, оползни отмечали его следы. “Омо сервадзо”, – подумал я. Я забрался на вершину раньше Бруно и успел полюбоваться его новым стилем.

– У кого ты научился так подниматься? – спросил я.

– У серн. Я смотрел на них, а потом подумал: надо и мне так попробовать.

– Получилось?

– Не знаю. Надо еще потренироваться.

– Ты знал, что мы поднимемся над облаками?

– Я надеялся.

Мы присели у кучки камней, где я однажды нашел тетрадку с отцовской записью. Солнце освещало камни, подчеркивая все выступы и углубления. С той же беспощадностью оно осветило лицо Бруно: новые морщинки вокруг глаз, тени под скулами, складки, которые я не помнил. Первый год на выгоне дался ему нелегко.

Я подумал, что сейчас самое время рассказать о своем путешествии. Я объяснил, что в Милане нашел финансирование, чтобы уехать, по крайней мере, на год. Мне хотелось обойти разные районы Непала и рассказать о жителях тамошних гор: в долинах Гималаев проживало много народностей, совсем непохожих друг на друга. Я собирался отправиться в октябре, как только закончится сезон дождей. Денег у меня было мало, зато в Гималаях было много знакомых, которые могли мне помочь и приютить. Я рассказал, что съехал с туринской квартиры, что у меня больше нет дома, да он и не нужен, что, если в Непале все сложится, я там задержусь.

Бруно слушал меня молча. Когда я закончил, он немного подумал над тем, что следовало из моего рассказа. Глядя на Монте-Роза, он сказал:

– Помнишь, как мы тогда поднимались с твоим отцом?

– Конечно, помню.

– Знаешь, я иногда об этом вспоминаю. Как ты думаешь, лед, который мы видели в тот день, добрался до самой долины?

– Не думаю. Наверное, он еще на полпути.

– Мне тоже так кажется.

Потом он спросил:

– Гималаи похожи на нас?

– Нет, – ответил я. – Совсем непохожи.

Было непросто объяснить, почему, но я решил попробовать:

– Представляешь огромные рухнувшие памятники – как в Риме или Афинах? Древние храмы, от которых осталось несколько колонн, на земле валяются камни, из которых некогда были сложены стены? Так вот, Гималаи похожи на древний храм. Ты словно всю жизнь видел руины и вдруг видишь храм, каким он был.

Я сразу пожалел, что завел этот разговор. Бруно смотрел на тянувшиеся над облаками ледники, и я подумал, что все следующие месяцы буду помнить его таким – хранителем этих камней.

Он поднялся: