– Нет, – сухо ответил Бруно.

До моего отъезда мы к этой теме больше не возвращались. Лара держалась в стороне – обиженная, встревоженная, занятая хлопотами с дочкой. Бруно делал вид, будто ничего не произошло. Я часто ходил в Грану за материалами, чтобы починить свой дом: я подновил цемент, заделал трубу дымохода, выдрал сорняки. Для крыши заказал такие же лиственничные доски, какие мы использовали при строительстве. Как раз, когда забравшись наверх, я менял старые доски на новые, появился Бруно – наверное, он хотел сходить в горы, но, увидев меня на крыше, взялся помочь.

Эту работу мы проделывали шесть лет назад. Мы быстро все вспомнили. Бруно выдирал гвозди из старой доски, я сбрасывал ее на луг, потом клал новую и придерживал ее, пока Бруно прибивал. Мы понимали друг друга без слов. На час мы словно вернулись в то лето, когда наши жизненные пути еще не определились и у нас не было других задач, кроме как сложить стену или затащить наверх балку. Мы все закончили очень быстро. Крыша стала как новенькая, и я пошел к источнику за двумя банками пива, которые лежали в ледяной воде.

Тем утром я снял молитвенные флажки, выцветшие и потрепанные ветром, и сжег их в печке. Потом повесил новые – не между двумя деревьями, а между скалой и углом дома, вспоминая ступы, которые я видел в Непале. Флажки развевались на ветру над словами, посвященными отцу, и словно благословляли его. Когда я вернулся, Бруно разглядывал флажки.

– Что на них написано? – поинтересовался он.

– Это молитвы, в которых просят послать удачу, – сказал я. – Процветание. Мир. Гармонию.

– И ты в это веришь?

– Во что, в удачу?

– Да нет, в молитвы.

– Не знаю. Но у меня от флажков поднимается настроение. Это уже немало, правда?

– Да, ты прав.

Я вспомнил о нашем талисмане и поискал его глазами. Маленькая сосенка была на своем месте – такая же кривая и тоненькая, какой я ее посадил, но все-таки живая. Ей предстояло встретить седьмую зиму. Деревце тоже покачивалось на ветру, но не вызывало мыслей о мире и гармонии. Скорее, оно символизировало упорство. Желание жить во что бы то ни стало. Мне подумалось, что в Непале это не считается добродетелью. В Альпах, возможно, да.

Я открыл пиво. Протянул Бруно и спросил:

– Каково это, быть отцом?

– Каково это? – отозвался он. – Мне бы самому понять.

Он взглянул на небо и прибавил:

– Пока что легко, я беру ее на руки и глажу, как крольчонка или котенка. Это я умею, тут ничего нового. Трудно станет, когда придется что-нибудь ей рассказывать.

– Почему?

– Что я могу рассказать? Я в жизни ничего, кроме этого, не видел.

Сказав “этого”, он взмахнул рукой, показав на озеро, лес, луга и лежащие перед нами сыпухи. Я не знал, уезжал ли он когда-нибудь отсюда и если да, то надолго ли. Я никогда его об этом не спрашивал: отчасти, чтобы не обидеть, отчасти потому, что его ответ ничего бы не изменил.

Бруно сказал:

– Я умею доить коров, умею делать сыр, могу срубить дерево, построить дом. Если бы я умирал с голоду, я бы мог выстрелить в зверя и съесть его. Меня этому учили с детства. А кто учил меня быть отцом? Уж точно не мой отец. В конце концов, чтобы он оставил меня в покое, пришлось прогнать его пинками. Я тебе никогда не рассказывал?

– Нет, – ответил я.

– Так вышло. Я целыми днями работал на стройке, я был сильнее него. Наверное, я здорово его отлупил, потому что с тех пор он больше не показывался. Бедняга.

Он опять взглянул на небо. Ветер, колыхавший мои флажки, гнал облака за хребет. Бруно сказал:

– Слава богу, Анита – девочка. Ее можно просто любить.

Я никогда не видел его настолько подавленным. Все шло совсем не так, как он мечтал. Такое же бессилие я чувствовал, когда мы были детьми и Бруно мог молчать целый день, пребывая в унынии, которое казалось мне глубоким и безнадежным. Если бы я, старый друг, знал, как поднять его настроение!

Прежде чем Бруно ушел, я вспомнил историю о восьми горах и подумал, что она ему понравится. Я рассказал ее, стараясь повторить каждое слово, каждый жест носильщика куриц. Мандалу я нарисовал гвоздем на доске.

– Значит, ты обходишь восемь гор, а я поднимаюсь на гору Сумеру? – спросил Бруно в конце.

– Похоже, что так.

– И кто из нас двоих чего-то добьется?

– Ты, – ответил я. Не только, чтобы подбодрить его, я действительно так считал. Думаю, и он тоже.

Бруно ничего не ответил. Он только еще раз взглянул на рисунок, чтобы получше запомнить. Потом похлопал меня по плечу и спрыгнул с крыши.

Хотя я совсем этого не планировал, но в Непале я тоже начал заниматься детьми. Не в горах, а на окраине Катманду, которая растянулась на всю долину и выглядела как трущобы в любой другой стране. Это были дети тех, кто спустился с гор в поисках счастья. Некоторые потеряли одного из родителей, другие были круглыми сиротами, но чаще всего их папа и мама жили в лачуге и занимались рабским трудом в какой-нибудь дыре в огромном муравейнике города, а ребенок рос на улице. Этим детишкам выпала судьба, которой в горах быть не могло: в Катманду дети-нищие, ребячьи шайки, проворачивавшие какие-то делишки, ошалевшие, грязные пацаны, роющиеся в мусоре, были такой же частью городского пейзажа, как бродячие собаки и обезьяны в буддийских храмах.

Детьми пытались заниматься разные организации, моя девушка работала в одной из них. Видя, что творится на улицах, и слыша ее рассказы, я не мог не начать ей помогать. В поисках своего места в мире мы куда более предсказуемы, чем полагаем: после долгих скитаний я оказался в большом городе у подножия гор, с женщиной, выполнявшей ту же работу, что и моя мама. При первой возможности мы сбегали в горы – запастить силами, которые высасывал город.

Бродя здешними тропами, я часто думал о Бруно. Я вспоминал о нем, глядя не на леса и реки, а на местных детишек. Я помнил его в их возрасте, как он рос в умирающей деревне, как в одиночестве играл на развалинах, как его школу превратили в ферму. Человек с его способностями был бы в Непале нарасхват: мы учили детей мигрантов по книжкам английскому и арифметике; куда полезнее было бы показать им, как работают в саду, как строят хлев, как ухаживают за козами. Временами я мечтал забрать сюда Бруно, увезти его из умирающих гор, чтобы он учил новых горцев. В этой части света мы могли сделать много хорошего.

При этом мы с Бруно не общались годами, нашу дружбу никак не надо было поддерживать. Известия передавала нам мама, привыкшая жить среди мужчин, которые между собой не разговаривали: она писала мне об Аните, о том, что у нее стал проявляться характер, что она росла дикаркой и ничего не боялась. Мама привязалась к девочке и волновалась из-за того, что положение ее родителей все усугублялось. Они слишком много работали и постоянно придумывали, как работать еще больше: летом мама часто забирала Аниту к себе в Грану, чтобы освободить их от этой заботы. Лара очень переживала из-за долгов. Бруно почти не разговаривал и вкалывал с утра до ночи. Мама открыто не рассказывала о своих опасениях, но все легко читалось между строк: и она, и я уже знали, чем все закончится.