Марфа Борисовна говорила, сбиваясь и путаясь. Она еще никак не могла прийти в себя после неожиданного объятия Гаврилки: «Вот так сторожа дал мне Кузьма Минич!» Разрумянилась. Улыбнулась своим мыслям.

– Ты сегодня не тот, что всегда, Кузьма Минич, – не глядя на своего гостя, сказала она.

– Устал я, замаялся совсем, – вздохнул Кузьма и налил себе браги. – Дело задумано великое, а что выйдет, господь ведает.

Немного помолчав, добавил:

– И сложа руки сидеть нельзя. Никак нельзя. Государство гибнет.

– Кузьма Минич! А что будет с народом, когда изгоним ляхов?.. Неужели опять заберут его в кабалу? (Марфа Борисовна в эту минуту думала о судьбе Гаврилки.)

Минин задумчиво покачал головой.

– Не знаю. Защищая государство, должно думать прежде всего о побитии врагов. А там будет видно. Протопоп Савва подобен малому дитяти, думая, что люди пойдут на Жигимонда токмо ради царства небесного. Забыл он, что рождены мы для земного царства. Да не одни наши пойдут против него, пойдут и иной веры люди. Их нашим богом не уговоришь! Мир, справедливость и хлеб им нужны… Измучился народ в подневолье… – тяжело вздохнув, закончил свою речь Минин.

Гаврилка, насидевшись на берегу, прокрался снова в баню. Огонь в печи погас. Пришлось разжигать снова. «Ах, Минич, Минич! Не ко времени пришел!» – осматривая чисто вымытые скамьи и полок, стал досадовать парень. Прокрался опять к дому. Прислушался.

Минин жаловался, с каждым днем ему становится все труднее. Со всех концов стекаются ратные люди в Нижний да холопы, да крестьяне, ушедшие от своих господ. Вновь назначенный «троеначальниками» воеводою уезда князь Звенигородский велит их угнать обратно; им-де нечего тут делать, и незаконно-де они ушли из вотчин. Работу, действительно, стало трудно для них находить.

А кормить без работы – денег нет. Самое же главное – нет верных вестей из Москвы. Каждый врет по-своему. Новый воевода князь Звенигородский уверяет – под Москвою дела идут как нельзя лучше и никакой помощи, кроме денежной, будто бы там не надо. Деньги советуют посылать Трубецкому.

– Вся надежда теперь, – говорил Минин, – на наших ходоков Родиона Мосеева и Романа Пахомова. Лишь от них можно узнать всю правду. А они, как на грех, не идут и не идут. Надо бы объявить сбор ополчения в церквах и на площадях, но как объявить, не зная правды? И посадские начинают роптать на пришлых.

«Дармоедами» уже кое-кто их обзывал. Особенно стараются купец Охлопков, Марков и Фома Демьянов из Балахны. Свою братию подобрали, действуют заодно с князем Звенигородским. «Устали мы, – говорят, – от междоусобий. Какая власть будет – нам все одно. Лишь бы сызнова наладилась торговля». В торговых рядах на Нижнем посаде стали посмеиваться и над ним самим, над Кузьмой.

Когда Минин об этом говорил, его взгляд стал жестоким, в голосе послышался гнев.

– Но нет! – ударил он кулаком по столу, – Пускай меня самого убьют, а ни одного пришельца я из Нижнего не упущу. В дворянские полки под Москвой мужиков не принимают, атаманы тоже чуждаются их – с кем же им защищать государство?! А они-то наши защитники и есть. Один будет стоить десятерых ляпуновских воинов.

И добавил:

– Нам бы теперь небольшие деньги. Только бы обернуться в эти дни… А там придут ходоки из Москвы, господь нам поможет, деньги соберем. Одолжи, коли можешь, хоть сколько-нибудь.

Марфа с большой охотой достала из ларца горсть золота и отдала Минину.

Она сказала:

– Никогда не забуду я, что проклятые паны убили моего отца… И никогда не откажу я в помощи и впредь на то святое дело…

Кузьма оживился. Стал перечислять преданных ему людей. Между прочим, назвал и Гаврилку Ортемьева.

Марфа Борисовна со вниманием слушала Минина, а у самой не выходил из головы Гаврилка. «Надо завтра снести Любимке-сапожнику кожу, пускай сделает ему сапоги. Бахилы и лапти надо убрать для похода».

Прощаясь, Кузьма сказал, что его не тянет домой: Татьяна Семеновна в последнее время только ворчит и молится. Испугалась войны. Нефед до убогости смирен и податлив. Боится матери пуще огня.

Марфа Борисовна привыкла к тому, что многие женатые люди приходят к ней, ко вдове, порицая свой родной дом, жалуясь на несчастливо сложившуюся семейную жизнь. Они говорят, что она, Марфа, не похожа на других женщин, что она проще, добрее Сплетницы наговаривали на нее, зло подсмеиваясь, намекали на то, что, мол, люди ходят не ради чего-нибудь, а ради ее денег и блудодейства, и прибавляли в виде угрозы, что «и через золото слезы льются»… И верно: не раз она плакала через свое богатство. Кто только ни подсылал к ней сватов! И дворяне, и купцы, и служилые люди, – всяк, говоря ей о любви, норовил справиться, как она богата.

Один только этот бедовый смоленский парень ни разу не упомянул о богатстве; он беззаботно смеется, думая только об одном, как бы ему поскорее сразиться с поляками. Горячий он, самоуверенный, а вместе с тем и нежный, как дитя.

Когда Минин ушел, она полюбовалась на себя в зеркальце, накинула платочек, помолилась на икону: «Прости меня, грешную», закрыла ее шелковой занавесочкой, сняла с себя крест и выбежала в сад.

* * *

Марфа Борисовна ничего не скрывала от Гаврилки.

– А протопоп Савва уговаривает меня в монастырь идти, – говорила она, сидя на скамье рядом с Гаврилкой, раскрасневшаяся, лукаво улыбающаяся.

– Бог его простит! – выдернув из веника прутик, с притворным смиреньем вздохнул парень.

– А мое богатство просит отдать ему в собор… на украшение прихода.

– У бога всего много и на приход хватит, а ты не давай. Тебе самой нужны.

– Федосий из Печер тоже просит… на монастырь.

– И ему не давай.

Гаврилка заботливо согнал прутиком муху с босых ног вдовы.

Марфа Борисовна, сравнивая мысленно покойного мужа с Гаврилкой, шептала: «Не в звании и не в деньгах счастье! Правильно говорил покойный боярин. Царство ему небесное! Умный был человек! Понимал. Да и сама я тоже не из знатного рода. И не жалею теперь о том!.. А грехи мои отец Савва замолит…»

Гаврилка бросил прутик в сторону. Поднялся со скамьи, потянулся.

– Надо идти, – зевнув, сказал он, – ребята ждут. Рыбу ловить. Есть нечего стало нашим смолянам.

– Посиди еще… – прижалась к нему Марфа. От нее пахло паром. Лицо ее было красным, прикрыто платом с очельем, как у монашенки, закрыто чуть не до бровей. Глаза, казалось, стали еще крупнее и чернее.

– Некогда… – деловито сказал он. – А деньги отдай, не скупись, коли на то пошло. Не в Печерский монастырь, не в собор, а в земское дело отдай… Минину! Вот и всё!

Гаврилка строго сдвинул брови. Марфа исподлобья с улыбкой посмотрела на него.

– У, какой ты сердитый!

– У попа, как у глухаря, зоб полон, а глаза голодны. Попа никогда не насытишь.