– Скоро ли вернешься? Лучше вот что скажи.

– К вечеру вернусь.

Марфа провела его садом до тропинки, сбегавшей вниз на берег. И долго смотрела ему вслед.

* * *

Только что Кузьма вышел из дома Марфы, как, словно из-под земли, появился протопоп Савва.

– Гуляешь? – будто не видел, откуда вышел Кузьма, спросил он. Не получив ответа, принялся рассказывать.

Из Костромы забрел в собор монах. Донес, что-де во Пскове объявился новый вор. В сыновья к Грозному набивается, Сидорка какой-то. Многие князья крест целовали ему и поместья уже получили.

Кузьма упрямо молчал. На язык Савва был не скуп, и нередко Минин от него узнавал очень полезное для себя.

Но теперь, рассказав о Сидорке, протопоп только вздыхал: «Боже, боже, почто ты оставил нас еси!» В то же время он сгорал от любопытства: зачем Кузьма повадился ходить ко вдовушке? Уж не вымазживает ли у нее деньги? Не перебивает ли дорогу ему, Савве!

– Гляжу я на все, что вижу, и диву даюсь, – сказал Кузьма. – Жигимонд хотя и король, а глуп. Самозванцы хитрее его, отчего и растут, как грибы.

Протопоп удивленно взглянул на Минина.

– Самозванцы родом холопья, – продолжал Кузьма, – и лучше знают высокородных господ, нежели сами короли. Важному боярину самозванцы дают и кусок важный, зная – большой боярин ненасытнее младшего. А король осыпает милостями худородных людей вроде Андронова, уповая сделать из них верных себе панов. Он оттолкнул знатных бояр и князей, которые и прилепились ныне к Ляпунову против короля. Кто предан королю? Мишка Салтыков, купчишка Андронов, Масальский. А из-за них Жигимонд лишился союза с высокородным русским боярством. А ведь оно само к нему льстилось. Ошибся Жигимонд! Не туда целится. Ну, и слава богу!

Немного помолчав, он совсем повеселел:

– Спасибо ему!.. Своею королевскою глупостью он укрепит нас. Вельможи, оставшиеся ни туда, ни сюда, не погнушаются быть заодно и с земскими людьми. Ошибся лях.

Протопоп Савва, глубоко почитавший в душе всяких вельмож, сдержанно выслушал слова Кузьмы. Ему прискорбно было слышать от простого звания человека «о толиком унижении боярского чина». Однако, помня обещания Кузьмы в случае удачи земского дела ходатайствовать от всего посада об учреждении в Нижнем епископии с ним, Саввой, во главе, не осмелился противоречить ему. Наоборот, он с лукавой улыбкой поспешил сугодничать:

– Истинно речение евангельское: первые будут последними, последние первыми…

Кузьму трудно было провести. Он понимал лицемерие протопопа.

– Люблю я тебя, отец Савва, за твою справедливость… Не забудет тебя народ. Возвеличит он тебя, – приветливо улыбнулся он протопопу.

Тот смущенно погладил свою рыжую бороденку, стыдливо опустил глаза.

Дома Кузьма нашел жену в слезах. Тут же сидел и Нефед.

В чем дело?

– Вот ты бродишь там! Ко вдове повадился. А люди-то на посаде смерть на тебя накликают… Биркин будто бы бурлаков нанял, водкой поил. Берегись, Минич, погибнешь!

Нефед встал, поклонился отцу:

– Микитка юродивый сказывал – убьют тебя в первый Спас… когда из собора пойдешь… Слыхал он о том от бурлаков… Их подкупали – они отказались…

– Полно, Нефед, бабьи сказки слушать… Зачем искать беду, – сама отыщется. Скажи-ка лучше, брат: у пушкарей был?

– Был.

– Сумеешь ли теперь каленым ядром палить?

– Не знаю.

– То-то вот и есть, глуп ты у нас. Пойдем в сад. Покажу я тебе сабельный бой. Может, пригодится.

Нефед встал. Татьяна уцепилась за него:

– Не пущу, хоть убей, не пущу!

Минин нахмурился, поспешно оделся и ушел из дома.

Проходя быстрым шагом по Козьмодемьянской улице около соляных амбаров, Кузьма увидел спускавшегося с горы человека, который тихо напевал: «Уж как я ли, молода, одинока была…» Минин, присмотревшись к нему, узнал Гаврилку.

– Эй, кречет! Ты чего такой веселый?

Минин рад был этой встрече. Ему хотелось забыться от домашней ссоры, да и спросить кое о чем парня.

Гаврилка остановился на полгоре озадаченный. Избегая людей, спускался он тайком на берег к бурлакам, чтобы поиграть в зернь (в последнее время и у него завелись деньги), и вот… сам Минин тут как тут!

– Куда?

– Туда! – машинально махнул рукой Гаврилка, не глядя в глаза Кузьме. – На берег.

– Ну, хорошу ли хозяйку я тебе дал?

– Лучше не надо.

– Чего это ты распелся? Да какой красный!

– Сам себя не пойму, Минич, ей-богу, – весело мне. В бане сейчас мылся.

– Как служба-то у вдовы?

– Гоже. Работа нетрудная.

– Кто к ней ходит-то?

– Келарь из Печерского монастыря да протопоп Савва. Воевода дважды поклон присылал ей – не пошла. Человека какого-то я позавчера в саду поймал. Назвался слугой дьяка Семенова.

– Ну и что?

– Попомнит меня… Гляди, до самой смерти не забудет.

Подойдя к ватаге бурлаков, Минин присоединился к их пению: «Не шумите вы, буйные ветры, не качайте вы грушицу зелену!..» Голос у Кузьмы был сильный – лучшего запевалы и не найти. Бурлаки тесным кольцом окружили его. Дружное пенье понеслось над просторами Волги.

Медовый Спас. Зеленый полумрак раннего августовского утра.

Стиснув под мышками завернутые в салфетки иконы, идут степенные нижегородские богомольцы к утренней службе в собор Преображения. Чинно, не спеша пробираются они около деревянных хибарок Большой Покровской улицы мимо пустых ларей и покосившихся часовен. Скользкими от росы капустными огородами, придерживаясь за ограды, проходят они к Дмитровским воротам.

Как всегда, бедный дворянин Ждан Болтин отвешивает низкий поклон посадским богатеям. Дом его мал, жалок, но зато под крылышком у кремля. Выждав, когда Болтин скроется за оградою, осторожно вылезают из своего жилища и его соседи, боярские дети Городецкие. Они в стародавней распре с Болтиным. Дики и подозрительны они, на людей косятся. Их предки, по слухам, занимали большое место при Василии Темном. Теперь они захудали и озлобились на весь мир. А вот и круглый, как шар, с длинной бородой знаменитый посадский шубник Митрофанка Алексеев – человек себе на уме, одет убого, а у самого денег – куры не клюют!

Да разве один он? – таких на посаде немало. За ним ковыляет ямской староста Семин. Они дали себе зарок – казаться бедняками. Вчера только на гостином дворе разговор шел: опять переоброчивать будут. Дьяк Юдин уж и списки готовит. Ползет и нищий – горбач Осташко Гурьев – погляди на него! Не успел вылезти из своей конуры, как уж и заскулил. Ему все можно, что с него взять? Ишь, каким христосиком притворился, а злее его никто не ругается на посаде. Вот подошел к избенке стрельца Гришки Тимофеева, постучал, будто к ровне, – друзьями стали. (Оба бегают к Кузьме Миничу в слободу.) «Ах, господи, господи!» Хмурые, задумчивые, идут почтенные посадские тузы под каменными сводами Дмитровской башни, вздыхают.