Чем занимался папа, я не знала. Он вроде бы был здесь, но его не было рядом.

Хуже всего то, что мамины раны становились больше и начали болеть. Мама плакала. Тем утром она написала в блокноте, что попросила папу съездить на главный остров в аптеку и купить лекарство, которое бы помогло ранам зажить. И что-нибудь обезболивающее. Что такое «обезболивающее», я не поняла. Почему оно без боли? Мамин почерк изменился. Он уже не был таким красивым, как раньше, и предложения стали короче.

«Пусть он привезет врача. Нам срочно нужна помощь», – написала она в конце.

Это меня очень напугало, ведь папа все рассказал мне про врачей. Врачи – это те, кого нам надо опасаться больше всего. От них люди болеют. А еще они вмешиваются туда, куда не следует. И забирают людей с собой.

Они же могут забрать мою маму. Или меня! А что, если этот врач увидит меня, когда придет к маме? Тогда он точно утащит меня с собой. Сделает меня больной. Или убьет! Мне не хочется умирать.

Поэтому я не поняла, зачем мама об этом просит.

В то же время папу я тоже перестала понимать. Я вообще уже ничего не понимала. И Карл не мог мне ничем помочь, но все же хорошо, что он был рядом – мы вдвоем ничего не понимали.

Поэтому я даже не знала, чего ждать, когда папа вернется. Я видела, как он уехал по гравийной дороге и вскоре скрылся за елями. Сначала он привозил деньги и складывал их в коробочку, которая стояла у меня в контейнере. Деньги там были самые разные: бумажные с людьми, ящерицей, белкой, воробьями, рыбами и бабочками; маленькие коричневые монеты и монеты покрупнее с головой какой-то женщины, очень похожей на жену мясника.

Папа не хотел, чтобы я доставала деньги из коробки: «О них нужно заботиться так же хорошо, как о тебе, твоей сестренке и вещах».

Мне захотелось добавить: «А еще о маме в спальне и животных в сарае». Но я промолчала.

В доме у нас теперь тоже были животные. Кролики были повсюду. Не знаю, откуда они взялись – сначала ведь их было только двое. Они не разбегались, потому что мы их закрывали. Но одного мне все-таки удалось забрать к себе в контейнер. Мне повезло, что их было очень много и папа не заметил пропажи.

Иногда я думала о том, что будет, если кролики из контейнера встретятся с кроликами из леса. Захотят ли они поговорить? Я никогда не боялась диких кроликов. Правда, я немного боялась кроликов, которые жили у нас дома – уж очень их было много. Иногда они даже больше походили на диких.

Все дело было в их писке. Когда пищал один – еще ничего, но когда пищали все, это было неприятно. Шумели не только кролики, но и другие животные. Гладкие жуки, которые бегали вниз по стене и полу и хрустели, если на них наступить (я наступала на них случайно). Или блестящие сине-зеленые мухи, жужжащие над открытыми консервными банками. Бледные бабочки, хлопающие по окнам своими коричневыми крыльями. Иногда они застревали в паутине, начинали бить крыльями еще сильнее, но умирали. Маленькие и большие мыши с длинными хвостами. Кто-то постоянно пищал, жужжал или кричал. Иногда кричала мама.

Я спала в разных уголках дома. Сначала – наверху в своей маленькой комнате, пока ее не заполонили вещи. Потом – в небольшой комнате в конце дома, пока туда еще можно было пройти. Еще спала у мамы, пока в ее спальне хватало места нам обеим; внизу в гостиной, под лестницей и под дверью в мастерской. Я просто брала с собой свое одеяло.

Сейчас же я практически всегда спала вместе с Карлом в контейнере. Там было тихо. Только изредка пищали мыши. Те, которые маленькие. Они мне нравились больше всего, но ту, которая пыталась откусить кусок от моей сестренки, я так и не простила.

Обычно я спала днем. Свет был очень яркий, настолько яркий, что у меня от него болели глаза.

Я по-прежнему любила ходить в поход в те ночи, когда на небе была луна. Тогда темнота светилась изнутри, сама по себе. И, конечно, мне помогали мои фонарики. Их у меня было много – разного размера и яркости – а еще много-много батареек. В контейнере я зажигала маленький фонарик от машины – в него вместо батарейки я вставила свечку.

Мне очень нравилось смотреть, как горит пламя. Если крышка контейнера была приоткрыта или через сделанные папой отверстия дул ветер, то пламя могло потухнуть, потом загореться снова или начать извиваться вокруг фитиля. Я представляла, что огонь застынет, как смола, и через миллионы лет кто-то найдет его, раскусит и скажет: «Да, это когда-то было огнем!» А какому-нибудь ребенку разрешат посмотреть, что там у него внутри, и он разглядит этот древний фитиль.

Совсем от дневного света я не избавилась. Папа стал отправлять меня в лес, чтобы принести больше смолы. Я все собирала ее и собирала, сколько могла, и приносила домой в небольших ведрах.

«Лив, нам нужно больше. Принеси еще. Деревья это выдержат. Сделай надрезы в других деревьях. Нужно больше смолы. Гораздо больше».

Папа не всегда был так многословен. Иногда он просто открывал крышку контейнера и говорил: «Смола!» Сам он, к сожалению, не хотел идти в лес. Наверное, ему это надоело. Мне нравилось гулять, но я скучала по папе. Лес без него был другим.

Была и хорошая новость: он вдруг снова начал работать в мастерской. Лучше, когда он был там и что-то делал, чем был в другом месте, но так, что его там будто и не было. Как-то раз, когда он уехал в Корстед, я зашла в мастерскую, чтобы посмотреть. Меня порадовало то, что он прибрал вокруг стола, и теперь к нему было проще подойти. Рядом лежали бревна, и мастерская благоухала свежим деревом. Я так обрадовалась, что даже заулыбалась. Все это напомнило мне о том, что я так любила.

Домой он приехал с грудой металлолома. Еще я разглядела бинты и банки с маслом виноградных косточек.

Всего этого было слишком много.

Несколько дней спустя я увидела, над чем он работает. Теперь уже я не была так рада. Огромный гроб. Огроменный. Гораздо больше, чем крошечный гроб сестренки.

В день, когда это случилось, я сидела в контейнере с медвежонком и думала о маминых ранах, водопаде,